Владимир Карпов - Федина история

Сергей шел за другом по аллее из лоз запущенного виноградника: не очень-то, видно, хозяин в нем нуждался.

Да, сам виноват, что так получилось с Леной. В том-то и беда. Хотя в ту пору была такая ситуация, когда все сдвинулось, перемешалось у него в голове. Его исключили из института. За драку. Учился с ним в группе один парень, возрастом постарше. Любил этот парень выступать на собраниях. Говорил всегда с очень высоких принципиальных позиций, с пафосом, с цитатами, с непременным вступлением: «Я знаю — город будет, я знаю — саду цвесть». А в общежитии, где жил в небольшой, но отдельной комнатке, лихо шустрил с девчонками, за мзду устраивал оценки заочникам — Сергей не от одного об этом слышал. Однажды они оказались с этим самым студентом в одной компании, и Сергей в разговоре высказал все, что о нем думает. Тот не вышел из себя, молчал и улыбался, лишь в конце сказал: «Щенок ты…» Потом Сергей ни в деканате, ни в комитете комсомола ничего объяснить не мог, горячился, путался, сбивался на грубость, конечно, немного чувствовал себя правдоискателем, дерзким, прямым, каких в кино видел…

Учился он в другом городе, домой к родителям не поехал — нечего было им сказать, целыми днями слонялся по городу, мучила обида, казалось, поступили с ним несправедливо. Так вот, тогда написал он Лене письмо: приезжай. И получил ответ — не могу. Еще раз позвал: ты мне очень нужна. И снова — нет, это невозможно. И никаких тебе «на край света»! Разве может любящий человек быть так поразительно нечуток, бесстрастен, думалось ему. И, как это бывает, вся обида вылилась на человека близкого, который руки не протянул. Бросил писать, уехал, обрубил концы. Тут вскоре родители Сергея перебрались в другое место: исчезла возможность встретиться с Леной и во время приезда домой. А когда получил Витькину открытку с приглашением на свадьбу, где, собственно, тот и не сообщал, на ком женится — лишь было подписано: «Витя», «Лена» — Сергей как-то сразу догадался: никакая эта не другая Лена, а его. Первой мыслью было — поехать, разрушить все, но… как другу в глаза посмотрит? Да и странно как-то: то ничего, жил — не нуждался, а то вдруг — на тебе, явился… Выходит, ревность взыграла?

Друзья попутно завернули в гараж, поглазели на Витькину машину.

— Магнитофон был тут у меня, колонки сзади, такие треугольные, стояли, — из-за того, что вид у машины стал не фирменный. — Продал, деньги нужны были срочно.

— Я его купил, — подхватил Славка. — Я же тебе показывал, на окне стоит.

— А, лопух, — засмеялся над другом Виктор, — говорил ему, машину сначала купи. На курицах бизнес хочет сделать! Передохнут все они у тебя!

— Брось ты… Сам вперед сдохнешь, — заводился Славка. — Ну, смотри, Серега, смотри, я их купил триста штук по пятнадцать копеек. Они уже теперь на цыплят табака годятся, к осени курицами будут, рублей по пять пойдут штука. Есть выгода, а?

Так, пересмеиваясь, подтрунивая друг над другом, друзья вышли из гаража на улицу. Виктор и Славка рассказывали о переменах, произошедших в городе. Сергей слушал, радостно вдыхал теплый южный воздух, озирался по сторонам. Все было знакомо. Так же клубилась под солнцем зелень, желтели пылью, просили дождя листья, свисающие к дороге, огромными призраками вздымались горы. На углу, у развилки арыка, метались люди, отчаянно жестикулировали, потрясали в воздухе чекменями — выясняли очередность полива. Точно такие же картины разыгрывались на этом углу и десять лет назад. Сергей сразу себя вспомнил — босого, в закатанных штанах, с чекменем в руках… Где-то закричал осел.

— Во! — с восторгом выдохнул Сергей, — этот голос я давно жду! Вот теперь чувствую — я в Средней Азии! Помню, когда приехали сюда, слышу, где-то колодец скрипит, потом в другом месте слышу, в третьем… и громко так! Думаю, что за колодцы тут такие несмазанные? Специально на скрип пошел. Гляжу — осел стоит, морду вытянул и орет!

— Тебе показалось, ворот у колодца скрипит? — удивился Витька. — Хм, мне тоже!

— Да ну, — протянул Славка с обычным недоверием ко всяким странностям. — Мне так почему-то не казалось.

Все трое по рождению были сибиряки. И очутились в этом краю, в селении, прилипшем к южной столице, уже четырнадцатилетними. Было такое время — словно птицы небесные поднимались сибиряки-чалдоны с родных насиженных мест и отправлялись в сторону южную. Бог знает почему. Но ходили тогда меж людьми разговоры: вот уехали такие-то, пишут — нарадоваться не можем, тепло, зимней одежды не надо, яблоки, персики разные прямо на улице растут, обеспечение с нашим не равнять, легкая, короче, жизнь. Ну, слово «персик» только ухо сибиряку ласкать могло, да и сладкое южное яблоко видели в ту пору лишь на базаре, где какой-нибудь черный, заросший щетиной человек ломил за него большую цену. А тут — на улице растут! С хлебушком тогда было туговато в Сибири, и уезжали люди, а среди них Витькины, Славкины, Сергеевы родители.

— А помнишь, как мы с тобой на Иссык-Куль сорвались? — оживился воспоминаниями Витька.

— Еще бы, такое вовек не забудешь! — откликнулся Сергей.

После восьмого класса собрались друзья поехать на Иссык-Куль дикарями. А кто одних отпустит? Бывать там не бывали, первое лето всего южанами встречали. Сказали родителям: едем с секцией на сборы — все трое занимались спортом. Дело осталось за деньгами — куда без них? Подрядились делать саманы, но хозяин обманул, заплатил лишь половину обещанного. Взяли тогда они по мешочку, в своих садах насобирали яблок, груш, огурцов — всего, что под руку попалось, в чужих дополнили и оттащили на базар. Сами торговать постеснялись, сдали по дешевке какой-то старухе. В последний момент Славка ехать раздумал: пай свой, заработанный на саманах, забрал, а доход с торговли пожертвовал друзьям. Витька с Сергеем поехали вдвоем.

— А хорошо было, скажи! — улыбаясь, говорил Виктор. — Палатку поставили на бугорке, сами вообще… Уйдем, ходим по берегу, балдеем!

— Ночью замерзнем, проснемся — и снова вдоль этого берега. Надо же было теплой одежды не взять! — постучал себя по лбу Сергей. — А на пароходе, помнишь, как босиком плясали на палубе, два дурака?

— Ха-ха. Повыступали… А это… Ха-ха, у вас дома как-то, помнишь? Я на плите сижу, ты на столе — и песни горланим, орем вообще… Благим матом, кто кого перекричит! А потом мать твоя заходит, ха-ха… Я уж стояла, говорит, стояла, ждала-ждала, а потом думаю, заходить как-то надо…

И пошло: «Помнишь…», «помнишь…»

Славка встревал редко и без должного азарта, без накала, да и слушал вполуха. Он глядел на Сергея — вид у друга какой-то мальчишеский, и все говорит чего-то, говорит, и все у него легко и запросто. Всегда такой был: беззаботный, везучий…

— Да, было времечко веселое! Даже не упомнишь, чтобы из-за чего-нибудь огорчался, — говорил упоенно Сергей. — Юность! Чувствуешь себя взрослым, сильным! И удивляешься этому, радуешься! Хочется побыстрее попробовать свою силу, проверить, убедиться, что взрослый! И каждый миг без продыха, без скуки — хватаешь ее, хапаешь, жизнь-то! Представить невозможно, будто что-то впереди может быть не так, кажется, все удастся! И всего так много, время летит незаметно, а дни почему-то длинные… А потом, через какие-то пять-семь лет, дни укорачиваются, хоть и такие бывают, когда конца не дождешься… И все чего-то не хватает, и все чего-то не так… А вместо жажды жизни тоска какая-то. По этой самой жизни тоска. — Сергей и вправду затосковал, даже скривился.