Ян Винецкий - Человек идет в гору

В Грачевке сохранилось лишь несколько изб. Их окружали черные гнезда пепелищ.

Анна прошла к пологу, за которым лежала больная, отвернула одеяло: у женщины были обожжены руки и, колени.

— За дитем она кинулась, — пояснила старуха, вытирая рукой глаза. — Двоих выволокла из полымя. А третий — два годка ему было — Петенька — задохся, видать. Не вытащи я ее оттудова — сгорела бы.

Анна прижгла обожженные места марганцовкой, смазала рыбьим жиром. Когда она бинтовала лицо, больная приоткрыла глаза. В них отражалась боль, бессилие и тоска…

Анна думала о великой жертвенности матери. Перед глазами встал Глебушка. «Смотри, как мать боролась за ребенка, а ты? Оставила его в осажденном Ленинграде…»

«А я! — вспыхнуло в ней возражение. — А я разве не борюсь за сына? За его будущее?»

И вдруг, глянув в окно, старуха мелко-мелко стала креститься. Зашептала бледными губами:

— Господи!

Огромный ворон бил крыльями по заиндевелым веткам рябины. Ветки глухо стучали по стеклу. Так и запомнилась Анне эта черная птица в белых брызгах осыпающегося снега. Анна кинулась к окну. В деревню верхом на конях въезжали два гитлеровца. У Анны заколотилось сердце.

«Попалась», — пронеслось в мозгу ледяное, колючее.

«Живой не дамся!» — решила Анна, отстегивая кобуру пистолета. Она пожалела, что ни разу не сделала из своего пистолета ни одного выстрела. «А вдруг не попаду? Говорят, у него сильная отдача».

Старуха не переставала креститься дрожащей, высохшей, как осенняя ветка, рукой. Анна встала за пологом. Тяжелый пистолет дрожал в ее руке, словно его било током…

Отворилась дверь.

Старуха быстро засеменила навстречу и повела гитлеровцев на другую половину избы. Анна услышала за стенкой заискивающий, со стариковским присвистом, голос:

— Милости прошу, господа офицеры. Егор Кузьмич Старшинов — бескорыстный друг и поклонник германской армии. Я при советской власти при кооперации состоял. Мылом да спичками промышлял. В мыло стекла натолкешь, спички водичкой окропишь — смехота! Смотришь — баба руку повредила, совецкую власть в бога ругает. Мужик спичку не запалил — опять же…

— Очень хорошо! Чем же советская власть не по вкусу пришлась? Она тебя, можно сказать, возвысила, — спросил офицер.

— Из кулька в рогожку! Лошадок и коровок в колхоз угнала, хозяйство товарищам, язви их душу, на вечные времена отдала, а самого в Соловецкий монастырь на богомолье отправила. Годков через восемь явился смиренный соловецкий монах в Ленинград, выправил документишки, да и укатил на Урал, в кооперацию, смычку города с деревней налаживать.

— Есть у тебя в деревне такие мужики, которые отказываются германской армии хлеб сдавать?

— Все. Все они, как волки из леса, на немецкую армию глядят. Я прямо скажу: тяжелые у нас мужики, разбаловали их большевики, истинный бог, разбаловали. Я немецкой армии верой и правдой служу… Так они убить грозятся, истинный бот! Я писульку написал, пожаловался, значит.

— Ну и помогло?

— Давеча господин начальник района фон Вейс сам сюда пожаловал, да деревеньку и спалил.

Через несколько минут гитлеровцы со старостой уехали. Вошла старуха — бледная, усталая от пережитого напряжения.

— Я все время у дверей стояла. Думаю, ежели сюда войдут — не пущу, глаза выцарапаю!

— Добрая вы женщина, спасибо вам! — проговорила Анна. У нее дрожали губы.

— Тебе спасибо, родимая. Из-за нас ты едва смерть не приняла. Я уж так боялась.

— А староста — мерзавец, — сказала Анна и только сейчас заметила, что продолжает держать в руке пистолет.

— Собака староста, лютая собака! — подтвердила старуха. — Дохтур был у нас, душа-человек! Роман Ефимычем звали. Из Ленинграда вакуироваиный. Ласковый такой старичок, веселый. Все ребят учил, как ершей ловить. Червяка в бутылочке с валерьянкой выкупает… Покойник, царствие ему небесное. Сказывают, пришел третьего дня староста к нему и говорит: «Дохтур, птица залетная, не полечишь ли от недуга?»

— А какой у тебя недуг?

— Совецкая власть по ночам снится. Аж в холодный пот бросает, — говорит староста, а сам щупает глазами, не выдаст ли страх дохтура.

Поглядел ему в глаза Роман Ефимыч, усмехнулся:

— Для недуга твоего одно лекарство есть — веревка.

— Нет, брат, тебе висеть первому! Кончилось твое дворянство!

— А твое началось? Смотри, счастье вора коротко.

Староста толкнул ногой дверь, в сенях стояли два немца.

Наутро Романа Ефимыча вызвал на допрос Вейс. Спрашивает: «Ну как, придет твое дворянство?» «Придет», — отвечает Роман Ефимыч. «Мое дворянство — советская власть, она что солнце: следом за ночью придет». «Ну так получай свое дворянство!» — закричал Вейс и застрелил старика.

…Анна добралась к штабу уже к вечеру.

Сухов вел бой с наседавшим с обоих флангов противником. Гитлеровцы били из минометов, окружая батальон огневым кольцом.

Анна принялась за свое дело: высмотрела двор и передала по цепи, что медпункт размещается у обгорелой избы, вызвала двух санитаров с медикаментами, и вот потянулись уже к ней раненые, хромая и пригибаясь под пулями.

Работая хирургическим ножом и зажимами, Анна отчетливо слышала лающие голоса врагов.

— «Он» недалеко… — сказал раненный в живот веснушчатый парень и прислушался, вытянув вверх острый подбородок.

— Ничего, захлебнется! — успокоила Анна, а у самой зубы стучали в нервном ознобе. «Он» кричал уже в рупор заученно-жестокое: «Рус, сдавайся!»

В руке у санитара дрожал электрический фонарик. Много раз меняла в эту ночь Анна расположение своего медпункта, пока не очутилась на въезде в Грачевку. Разрывные пули свистели вдоль деревни. От бронебойно-зажигательных пуль загорелась изба, соседняя с той, где днем была Анна.

Тягуче ревел скот. Выли собаки. Тьма озарялась вспышками разрывов мин, разноцветными строчками трассирующих пуль, мертвенно-белыми немецкими ракетами.

Перед рассветом прибежал связной от Сухова. Он был ранен в голову, и кровь заливала лицо.

— Читайте! — протягивая записку, отчаянно крикнул связной, но Анна стал перевязывать ему голову, а он не давался и все просил: — Читайте!

Закончив перевязку, Анна развернула записку:

«Немедл. отх. Трехозерку».

Она вздрогнула. Так лаконично Сухов еще никогда не писал. «Стало быть, «он» скоро будет здесь!»

— Есть, — сказала она негромко связному. Потом кликнула ездового, вместе с ним и санитаром погрузила на подводу тяжело раненного. Испуганно прядая ушами, рослый мерин, диковато рванув поводья, пошел вперед.

Анна шла следом, едва передвигая ноги. Она так устала, что все звуки боя походили теперь на страшный сон, а отрывочные виденья полудремы казались явью.

— Николай, родной мой… Ты видишь, как тяжело мне?