Ян Винецкий - Человек идет в гору

В углах рта у Мишина все время пряталась улыбка, и казалось, что нет такой трудности, нет такого несчастья, которые смогли бы стереть эту живую, лукавую усмешку.

— У тебя большое горе, — сказал Мишин, придвигая Николаю стул. — Я понимаю. Это очень тяжело. Но ты его еще больше усугубляешь. Война — ураган. Одних сшибает ветром, другие — у кого слабые сердца — падают от страха.

— Я принадлежу, конечно, к последним? — спросил Николай.

— И да и нет, — засмеялся Мишин. — Видишь ли… тяжелые испытания для сердца человечьего это то же самое, что высокая температура для металла — закалка!

— Но бывает и пережог, — с затаенной грустью сказал Николай.

— Вот-вот-вот! Перед тобой сейчас эта опасность и стоит. — Мишин помолчал. Потом, кашлянув, сказал той твердой скороговоркой, которую Николай не раз слышал на заседаниях: — Получено задание правительства о выпуске опытной серии машин.

— Новая модификация? Чья? — оживился Николай.

— Поликарпова.

— Николая Николаевича! Интересно!

— Вчера я говорил с Москвой. После наркома к аппарату подошел Николай Николаевич. Он просил назначить ведущим инженером именно тебя. Так!

— Меня? Значит, он помнит Кольку Бакшанова — долговязого студента, мечтавшего стать великим конструктором?!

К Николаю пришло веселое настроение.

Мишин широко улыбался: он радовался удаче.

Тоня стояла, прислонившись к двери. В глазах ее блестели слезы.

На другой день Николай поехал на завод. На площадке трамвая широкоплечий, ладный военный, положив руку на плечо девушке, рассказывал ей что-то интересное. Он стоял к Николаю спиной. Девушка низко опускала голову, краснела. Потом вдруг резким движением вскидывала голову и в глазах ее копилось столько боли, страдания и… жалости, что было странно, как не замечает этого военный.

А он, неугомонный, рассказывал ей, рассказывал… Его веселый басок был исполнен внутренней нерастраченной силы. Искорки здорового, неунимающегося смеха сверкали в его голосе, как светляки.

Военный обернулся. Его лицо рассекали лилово-красные шрамы. Он был слепой.

У Николая перехватило дыхание.

«Сколько жизненной силы в этом человеке! — подумал Николай. — Сколько в нем душевного здоровья, если обезображенный, он так смеется и шумно, весело рассказывает!»

«Вот человек! — внутренне восклицал Николай, не спуская с военного восхищенного взгляда. — Вот красавец-человек!»

На заводе формировался комсомольский полк ночных бомбардировщиков. Он должен был направиться в Сталинград. Летчики — молодые парни, более полугода просидевшие в запасе на положении «безлошадных», — так звали тех, кто потерял в боях самолеты — теперь с жадностью и нетерпением поглядывали на новенькие машины, выстроившиеся гуськом в сборочном цехе. На головном самолете к цилиндру мотора был прикреплен красный флаг с белыми, будто стреляющими словами: «Не отдадим Сталинград!».

Летчиков знакомили с лучшими рабочими, приглашали на собрания. Военные краснели, беспокойно поглядывали друг на друга: чем заслужили они такое внимание? Героического за ними пока еще ничего не водилось. Весь прошлый год они отступали, встречаясь с немым выражением укора и тоски в глазах населения, потом сидели в запасном полку, играя в «козла» и дожидаясь, когда их снова введут в дело.

Они слышали лаконические диспетчерские сводки, яростные телефонные звонки, отрывочные приказания начальников, выкрики рабочих, вой электродрелей, грохот моторов на заводском дворе и им казалось, что они на передовой линии в момент самой горячей операции.

«Тот же фронт!» — удивленно думали летчики и им становилось обидно от того, что они ходят туристами среди этой бурлящей трудовой страды.

Когда самолеты были окончательно готовы, в сборочный цех созвали рабочих и служащих завода. Открывая митинг, директор предоставил слово Маше Лаврутиной. На импровизированную трибуну поднялась смуглая, кареглазая девушка с густой шапкой темных волос. Сильнее волнение вздымало ее грудь.

— Товарищи! — сказала она, обращаясь к выстроившимся в одну шеренгу перед трибуной летчикам. — Рабочие, инженеры и техники нашего завода поручили мне сказать вам напутственное слово. Оно будет коротким. Гитлеровцы у Волги! В ком из нас не горит сердце яростью, не стучит великой тревогой? Нельзя пускать их дальше! Как душа народа, священная река наша должна остаться чистой! Там, у Сталинграда, на том берегу Волги решается судьба России. Мы передаем вам эти самолеты, в которых заключен упорный труд и воля к победе. Стойте насмерть! Отбросьте фашистскую нечисть и гоните ее прочь с нашей земли!

Ответное слово сказал командир полка, молодой низкорослый майор с круглым, добродушным лицом. Он хмурил густые брови, но от этого его лицо не переставало быть смешливым. Майор, видимо, не был мастаком говорить, но слова его были твердыми и острыми, как гвозди.

— Товарищи рабочие! Спасибо за машины. И за доверие спасибо! Не посрамим вас. Будьте уверены! А фашистов мы знаем. Злые мы на них, как черти: второй год на сердце мозоли носим!

Все бурно захлопали.

— Позвольте мне! — крикнул дядя Володя. Он выбрался из густой толпы рабочих, постаревший, в своей неизменной курточке, усеянной красками. — Крепко тут Маша говорила, да только словом одним обмолвилась она не совсем верно. «Там, у Сталинграда, — сказала она, — решается судьба России». А здесь-то мы что решаем? Россия — она в великом и в малом. Завод наш ведь тоже Россия. И твой станок, Маша, тоже Россия. И судьбу ее, России-то, решаем мы все.

— Правильно! — громко сказал Мишин.

— То-то! — продолжал дядя Володя, польщенный возгласом директора. — Передний край обороны, он ведь проходит здесь, в цеху, понять это надо! А военным от себя по-стариковски скажу: бейте крепче, ребята! Бейте так, чтобы у фашиста дух вон и пятки кверху! — Он опустился с трибуны и обошел всех летчиков, пожимая им руки. Все смеялись и громко аплодировали.

Николая поразила простая и глубоко верная мысль, выраженная старым рабочим дядей Володей — «Передний край обороны проходит на нашем заводе». Именно здесь. Именно у каждого станка. И если бы это понимали все, абсолютно все рабочие и инженеры!

Передачей двадцати опытных самолетов комсомольскому полку заканчивалась очередная работа Николая и мысль уже искала новых задач. Он все еще считал себя виноватым перед заводом и старался наверстать время, которое упустил. Засиживаясь допоздна в конструкторском отделе, он забывал о последнем автобусе и потом глухой ночью, в стужу, шел пешком пять километров по белесой от снежных вихрей дамбе.

Случалось, когда нахлынут невеселые мысли, вызванные неудачами на фронте или болью воспоминаний об Анне, он спускался в цех, к рабочим.