Ян Винецкий - Человек идет в гору

— Знаю! — грубо прервал его Николай. — Читал вашу, бумажку. Я, кажется, на всю жизнь останусь многообещающим…

— Нет успехов без неудач. Творчество — путь тернистый. Я вот старик уже, а настоящей машины еще не дал.

— Ваша «Чайка» — разве не настоящая машина? В свое время почти только на ней держалась вся наша истребительная авиация, — горячо возразил Николай.

— Вы сами проговорились: «в свое время…» А сейчас? Что дал я сейчас? Посмотрите, как молодые размахнулись.. Яковлев, Лавочкин. Это и радостно, и честно признаюсь — грустно. Грустно, когда тебя обгоняют. Это не зависть, нет! Это — старость. А вам еще до эндшпиля далеко.

Поликарпов выложил обе руки на стол, постучал короткими пальцами.

— Вызвал я вас вот зачем, Николай Петрович. Над моей машиной измываются все, кому не лень. Привешивают, цепляют на нее всякую всячину, эдак она скоро окончательно потеряет христианский вид. Вот я и хотел, если с вашей стороны не будет возражений, назначить вас ответственным конструктором по моей машине, чтобы все изменения вводились только с вашего разрешения.

— А… вы? — спросил Николай с недоумением и смутной догадкой. Он был уверен, что Поликарпов задумал новую конструкцию и хочет отдать ей все свое время.

Николай Николаевич помолчал, потом поднял голову и сказал тихо, почти шопотом:

— Я плох здоровьем… И полгода не вытяну.

— Что вы! У вас бодрый вид, — взволнованно проговорил Николай, прибегнув к тому виду доброй и наивной лжи, которая единственная, кажется, не заслуживает осуждения.

— Не надо, — глухо сказал Поликарпов. — Не люблю пустых слов. Врачи тоже успокаивают меня разной чепухой, но я-то ведь знаю, что у меня рак.

Глаза его вдруг потеплели. Он встал. Николай тоже поднялся, чувствуя комок в горле.

— Вам я передаю свою машину. Берегите ее от глупых мудрецов, совершенствуйте, — в ней много неиспользованных возможностей.

Он протянул Николаю руку. Николай бережно пожал ее. Это была последняя их встреча. Спустя два месяца Поликарпов умер.

Еще свирепствовали февральские морозы, и порой с гиком и свистом проносился шальной ветер, а в небе появилась уже нежнейшая весенняя синева, и дольше задерживались мягкие задумчивые сумерки, и все ярче и пышней горела вечерняя заря. Или людям причудились эти неуловимые признаки весны? Москва была какой-то обновленной, радость — яркая и улыбчивая, озаряла ее суровое лицо. На домах запестрели плакаты и портреты героев. На улицах громче был говор, звонче и раскатистей смех. И над всем этим нескончаемой музыкой, веселящей сердце, стояло гордое, навек бессмертное — Сталинград.

«В связи с разгромом шестой немецкой армии под Сталинградом, в фашистской Германии объявлен национальный траур», — прочел Николай в газете.

«Ага! Вот оно когда началось».

Николай пробыл в Москве более месяца. В Научно-исследовательском институте испытания его шумопламягасителя прошли с успехом, и заводу было предложено организовать серийный выпуск самолетов с шумопламягасителями.

По вечерам в гостинице Николая охватывало неотвязное мучительное чувство грусти. Одиночество было той щелью, через которую все время улетучивался огромный заряд его творческой энергии.

Вместе с тем Николай заметил, что там, дома, его меньше беспокоила боль, она была глуше, отдаленней. С Тоней не чувствовалось одиночества, к нему возвращалась потребность в творчестве и он мог подолгу спокойно работать. Тоня! Как много доброго сделала она для него. Молодая, веселая, она за все это время ни разу не была в театре, все вечера ее после работы проходили в хлопотливой возне вокруг Глебушки.

Николай со стыдом признался себе, что эгоизм не давал ему до сих пор заметить этой подвижнической, заботливой доброты Тони.

В Наркомате за изобретательскую работу Николаю выдали премию. Он пошел в комиссионный магазин и, не задумываясь, отдал все пять тысяч рублей за маленькие женские золотые часы.

Николай приехал поздно ночью. Стараясь не потревожить чуткого старушечьего сна Марфы Ивановны, Тоня приготовила ужин.

— Тоня… извини, мне хотелось бы выпить… — сказал Николай, доставая из кармана пальто тяжелую бутылку шампанского. — С тобой, — добавил он с ласковой настойчивостью.

— Шампанское? С удовольствием. Я его, признаться, никогда не пила. Говорят, оно хмельное?

Тоня бесстрашно выпила, закусила горячей, обжигающей губы картошкой.

— Картину лучше оценишь на расстоянии.

Тоня улыбнулась: когда Николай выпивал, он тотчас начинал философствовать.

— Вот и ты, Тонечка, в Москве… красивей показалась.

— Спасибо, — проговорила Тоня с шутливой обидой. — Значит, вблизи наоборот.

— Нет, я не то хотел сказать. В Москве я по-настоящему разглядел тебя.

Тоня густо покраснела. На белой шее трепетно билась тоненькая синяя жилка. Николай налил еще вина.

— Хорошая ты, светлая, ласковая, как летнее утро. Я человек восторженный и могу многое наговорить тебе. Выпьем, Тонечка, за будущее! За будущее нашей страны. Пусть еще ходит фашист по земле нашей, но мы отвоевали уже будущее. Сталинград, Тонечка, Сталин-град! Океан мысли и тревоги сердечной вобрало в себя это слово!

— Ты так красиво говоришь, что мне кажется, в тебе дремлет еще и талант писателя.

— В молодости пробовал. Стихи писал. Даже отнес их однажды в «Комсомольскую правду». Кому бы ты думала? Владимиру Маяковскому.

— Ну, и что же он ответил?

— Сказал: «Подите вы к чорту! Я бы таких рифмачей штрафовал за перевод бумаги».

Тоня тихо засмеялась.

В окно робко заглядывал зимний рассвет…

Пуск главного конвейера совпал с важным событием: правительство наградило завод орденом Трудового Красного Знамени.

На торжественном вечере в Городском театре стахановцы по-новому оглядывали друг друга, дивясь неожиданным переменам в каждом из них. Они привыкли ежедневно встречаться в цехах, думать о работе, о том, что график под угрозой срыва из-за отсутствия труб или эмалита, следить за оперативными сводками Совинформбюро, — сначала печальными, а потом радостными, окрыляющими душу.

Уже были освобождены многие тысячи населенных пунктов, но каждому казалось, что он помнит название самой малой деревеньки.

Обугленные, с торчащими тут и там, как надмогильники, сиротливыми печами вместо изб, с почерневшими, обломанными ветками белых берез, с разбитыми крестами дедовских печальных могил стояли они перед глазами.

Люди узнавали все больше и больше городов и сел, будто на уроках географии. Страшные то были уроки! Дымом и горем окутывали они сердца. И, может быть, именно теперь, в тяжком несчастье узнали они по-настоящему географию своей Родины.