Ян Винецкий - Человек идет в гору

Подходя к фонтану, Гусев услышал мягкий грудной ее голос:

Девушки поддержали грустно и ласково:

Дядя Володя объявил своей бригаде «перекур». Они сидели на бревнах, угощая друг друга табачком, закручивали длинные «козьи ножки».

Дядя Володя рассказывал одну из историй, которых у него было неисчерпаемое множество.

— Председателем, конечно, дядя Володя? — шутливо осведомился Гусев, здороваясь с бригадой.

— Бессменно, Федор Антонович! — ответил дядя Володя, широко улыбаясь. И вдруг поднялся, подошел к Гусеву и, взяв его под руку, заботливо зачастил:

— Полагаю я, Федор Антонович, сад свой нам ставить надо. Яблочек да грушек всякой породы. Опять же сливок, вишенок, крыжовничка. Земля-то здесь, как давно нерожалая баба… Заждалась!

— Сад поставим. Обязательно! Но надо и индивидуальное садоводство привить. Представь, каждый посадит по яблоне, — сколько наберется!

— Вот я и говорю, — обрадовался дядя Володя. — Человек теперь хочет жить лучше, чем прежде жил. Орлы наши Гитлера-зверя к берлоге погнали. И у каждого теперь дума: построить жизнь так, чтобы она была как чистый и светлый дом!

— Правильно, дядя Володя. В самую точку бьешь! — громко сказал Гусев. — По твоему почину мы и народ подняли. Все вышли на субботник. В Городском театре не зря всенародно избил ты нас.

— Я обидеть не хотел, Федор Антонович.

Вечером с тихим шелестящим шумом забил фонтан. Сверкающие струи воды взлетали высоко над хороводом деревьев и, падая, рассыпались серебряной пылью…

Анна лежала в маленькой светлой палате госпиталя и ей казалось, что на всем белом свете стоит сейчас усталая тишина. Окончились страдания и только пощипывания в левом предплечье да глухая ноющая боль временами врывались в сознание, как врывается холод в плохо притворенную дверь.

Часто кружилась голова, словно Анна взбиралась на высокую гору и, оглядываясь, пугалась сверкающей бездны.

Каждый день она поднималась с кровати, делала несколько шагов, держась за стены. Палатная сестра часто заставала ее в таком положении, но никому не говорила: больной врач пользуется в больнице особым расположением.

Анна, как ребенок, удивлялась цветам, запахам и звукам жизни. Фиолетовые сумерки, тонкий и необычайный рисунок вечерней зари, неожиданный крик птицы, весенние вздохи земли — все волновало ее и приносило новое, неизвестное прежде ощущение красоты жизни. Ей казалось, что прежде она не воспринимала так глубоко природу, не чувствовала ее так тонко, не понимала ее великого смысла.

Анна подолгу стояла у окна. Ей виден был крохотный кусок сада, засыпанный тяжелым слежавшимся снегом. На заиндевелой голой ветке яблони раскачивалась ворона. Она кричала, звала кого-то, хлопала крыльями, и под ней с веток осыпался снег. Вот и все. Но Анна в этом тихом зимнем саду всякий раз находила нечто новое, интересное, незамеченное накануне.

«Глебушка… Он уже большой мальчик. Как он выглядит теперь? Такой же глазастый и большеголовый, как отец?» После того, как у нее отняли руку, Анна старалась не думать о Николае. «Мое поле боя — чертежный стол», — вспоминала она его слова. «Поле боя, верно, но на нем не свистят пули, не рвутся снаряды и бомбы, не падают замертво люди. И инвалиды не приходят с этого поля боя».

А Анна пришла инвалидом. Встретит ли ее прежний Николай — веселый, любящий, добрый, или изменили его эти годы, отняли его у нее, сделали навсегда чужим? Нет! Николай не может быть мерзавцем. Анна знала его большое доброе сердце. Война не могла замутить его чистоты, нет! И как не стыдно клеветать на Николая, ничего не узнав, не зная даже, жив ли он?

В дверь палаты постучались. Вошла сестра. Она широко улыбалась.

— Пока вы были в тяжелом состоянии, Анна Сергеевна, накопилась корреспонденция. Целых три письма!

«От Николая!» — она шагнула навстречу сестре. Все три письма были от Чардынцева.

Оживление слетело с лица Анны. Комната закружилась, запрыгали окна, будто все на земле сразу стронулось с места и понеслось в бешеном беге…

Сестра вышла. Анна взялась за спинку кровати. «От Николая — ничего. Ни-че-го!..» Она устало опустилась на кровать.

Упавшие на пол письма вывели ее из задумчивости. Она подняла их, вскрыла первый конверт.

«Дорогая Анна Сергеевна!

Позвольте вас так назвать, потому что вы действительно дороги нам, как может быть дорог старый фронтовой товарищ. Мы любили ваш верный глаз и чуткое сердце. Бойцы мои верили в вас и, простите, меня иногда посещала зависть: мне хотелось, чтоб они так верили в мое мастерство, в мое предвидение. Когда мне сказали о вашей гибели, я понял, что вы больше, нежели дивизионный хирург.

Анна Сергеевна! Я никогда не сказал бы вам того, что пишу сейчас. И вы, вероятно, поразитесь тому, что обычно молчаливый и немного мрачный Чардынцев разразился чувствительными тирадами. Но сейчас я представляю ту самую константу физики, когда количество переходит в качество.

Начну сначала. Первая наша встреча была не из приятных. Вы выставили меня за дверь, и я ругал себя за слабость. Надо вам сказать, что за все сорок лет моей жизни у меня был только один друг. Это недостаток. У человека должно быть много друзей. Я объясняю это моей необщительностью да еще и тем, что я к друзьям слишком требователен. Я долго присматриваюсь к человеку, недоверчиво выстукиваю и выслушиваю его, и если он мне понравится, — выдерживаю втайне мою симпатию к нему, как выдерживают молодое вино. Вы знаете моего друга. Это — Сухов.

Но вот окончилась операция. По вашему, усталому лицу я понял, что вы пережили то предельное напряжение, на которое способны только решительные и честные люди. Когда вы сказали короткое и уверенное: «Он будет жить», — я подумал: «У этой женщины под внешней строгостью таится доброе сердце». Я впервые изменил правилу: не делать выводов о человеке, которого еще не узнал как следует. О вас вывод я сделал. Без взвешивания. Без выстукивания.

И представьте себе нашу радость, когда мы узнали, что вы живы.

Анна Сергеевна! Напишите о себе. Мы хотим знать все. Как идет лечение? Скоро ли вас выпустят на свет божий? Пишите в адрес нашего корпуса: оттуда сейчас ходит к нам самолет. Быстрей выздоравливайте!»

«Вас, Анна Сергеевна, конечно, интересует жизнь нашей дивизии. После вашего отъезда наступили белые ночи. Гитлеровцы усилили свои карательные операции. Мы ведем с ними бои, маневрируя по району. От пленных узнал, что на моем «фронте» появились две новых дивизии: одна снята с Волховского фронта, другая — из Парижа. Судя по их действиям, они явно не представляют себе особенности борьбы с партизанами. Они считают, что мы все время живем в лесу. Стоит им встретить на своем пути лес, и они «прочесывают» его из всех видов оружия.