Ян Винецкий - Человек идет в гору

— Многое, — тихо ответила Анна, обрадовавшись этой, так хорошо знакомой улыбке.

— А если Глебушку спас и сберег не я, а кто-то другой?..

— Кто? — быстро спросила Анна.

Из коридора донесся молодой женский голос. Анна уже забыла о своем вопросе. Кровь отхлынула от лица. Страх заставил дрожать колени и, если ей пришлось бы сейчас встать, она не удержалась бы на ногах.

Ей знакомо было тяжелое и острое чувство страха. За два года она насмотрелась всякого. Но там, на фронте, это чувство не было таким неотвратимым. Надежда в самые, казалось, безысходные минуты поддерживала, ободряла. Здесь же та, которая должна была сейчас войти, отнимет у нее самое дорогое, без чего жизнь станет холодной и мрачной.

И потом там, на фронте, Анна страх делила с товарищами, как в дни окружения делила с ними хлеб…

Дверь отворилась, и она увидала… сестру.

Тоня тихо охнула и бросилась к Анне.

Николай отвернулся. За окном собирались синие тени сумерок.

…За ужином Тоня была оживленной и хлопотливой, часто выходила на кухню.

Потом прибежал Глебушка — красивый пятнадцатилетний парнишка.

Появление сына вызвало такую бурю восклицаний, поцелуев, слез и смеха, что ни Анна, ни Николай не заметили затаенной горечи в глазах Тони.

Сын — большой, плечистый — обнимал за шею Анну, гладил ее волосы, целовал мокрые от слез щеки.

Анна вспоминала, как четырехлетним карапузом Глебушка изучал азбуку и когда он забывал какую-нибудь букву, смущенно останавливался:

— Буква «А»… буква «Б»… — Потом, подумав, уверенно говорил: — Буква «не знаю»!

Постепенно этих букв «не знаю» становилось все меньше и меньше.

— Ты помнишь букву «не знаю»? — смеясь, спросила Анна.

— Папа говорит, что у человека до самой смерти остается очень много букв «не знаю». Только у одного их больше, у другого меньше, — ответил Глеб.

Тоня неожиданно поднялась.

— Я совсем забыла, что мне надо на дежурство.

— Ты дежурила все время по пятницам. А сегодня среда, — сказал Николай.

— Теперь по средам, — ответила Тоня с вымученной улыбкой.

— Аня, — сказала Тоня, стараясь не смотреть в глаза сестре. — Я вернусь не раньше завтрашнего вечера. Пойдем, я тебе покажу, где что лежит.

Анна подавила минутное колебание и вместе с Тоней вышла на кухню.

Ночью в лаборатории Тоня писала письмо. В кривых, раскиданных в разные стороны буквах угадывалось смятение…

«Анна!

Это письмо тебе принесут, когда я буду уже в пути. Я еду далеко, сама еще не знаю куда, но как только брошу якорь, — напишу непременно.

Я хочу тебе прямо и честно сказать, что я сделала это не из жалости к тебе, не из сострадания. К тому же я знаю, что для таких людей, как ты, жалость оскорбительна, как милостыня. Нет, сестренка, здесь причины более глубокие. Чтобы понять, тебе придется набраться терпения и прочитать письмо до конца.

Война застала меня в Луге, где я была на практике. Я помню огромную толпу женщин и детей, спасавшихся бегством. Я бежала вместе с ними по направлению к Ленинграду. Ленинград фашисты не возьмут, — мы знали, мы верили в это. И будто торопясь лишить нас этой веры, гитлеровские пикировщики обстреливали толпу, и многие падали замертво. Жалобные детские стоны и вопли женщин рвали сердце, и мне казалось, что если я и выживу, то все равно буду мертвой, как береза без листьев.

Мы шли много дней и ночей. Потом мы узнали, что вражеские танки отрезали нас далеко впереди и нет смысла дальше идти, потому что куда ни пойдешь, — везде гитлеровцы. Вся тоска, вся боль, все долгие, страшные, тяжелейшие дни и ночи моей жизни встали передо мной, и я решила любой ценой пробиться в Ленинград.

Я пошла дальше. Где только я не побывала, сколько деревень исходила! И в каждой избе одна беда…

Потом я пересекла линию фронта и едва живая добралась до наших. А через месяц я была уже на Волге.

Анна! Ты знаешь, как я люблю талантливых людей! Мне кажется, от них исходит какой-то внутренний, притягивающий свет.

Николай по-настоящему талантлив, я наблюдала за его работой и слышала об этом от многих. И одновременно прост, умен, добродушен.

Николай жил неуютной, непутевой жизнью холостяка. Его так и звали товарищи: «неорганизованный холостяк». Он мог по неделе не есть ничего горячего, забывал дома хлебную карточку и у него пропадал хлеб, носил засаленные рубашки.

Я принялась за упорядочение его жизни. Он был послушен, как школьник, и только когда я уж очень круто поступала с ним, он, улыбаясь, говорил:

— У тебя характер сестры, Тонечка!

Потом, пришло извещение о твоей гибели. Николай опустился, часами сидел в каком-то задумчивом оцепенении. Стоило много трудов поднять его, утешить, поддержать. Правда, в этом мне помогли заводские товарищи.

Однажды, помню, собрались у нас друзья.

Я пела «Не брани меня, родная!»

Николай встал и быстро вышел из комнаты. Через полчаса он вернулся, низко опустив голову. Веки у него были красные, опухшие.

«Плакал!» — подумала я и вспомнила, что это твоя любимая песня.

Анна! В день твоего приезда я поняла, что только сейчас к нему вернулись крылья, что все это время (без тебя) он жил только тобой, любил только тебя. Я поняла, что мне надо уехать.

Сестренка, не брани меня, что ушла, не простившись. Как умеешь, объясни Николаю: пусть не обижается на меня. Он умный, он все поймет.

Поцелуй за меня Глебушку. Желаю тебе счастья, сестренка!»

Анна незаметно, но зорко приглядывалась к сестре, молча удивляясь новым чертам в ее характере. Казалось, ничего не оставалось от прежней безвольной, неуверенной, вечно, как заяц, к чему-то робко прислушивающейся Тони. И в манере держать высоко голову, и в двух тонких морщинках, прорезавших белый лоб, и в жестах — скупых, но уверенных, и в густых переливах голоса угадывалась сильная, неуклонная воля.

«Видно, всех нас закалили испытания», — думала Анна, но что-то еще неуловимое, затаенное, — то в задумчивом, куда-то далеко-далеко устремленном взгляде, то в быстро гасимой улыбке, то в неожиданно странной интонации — отличало Тоню от прежней наивной девчонки.

«Что же?» — спрашивала себя Анна и где чутьем, где наблюдательным взглядом отыскивала ответ. И она нашла его.

Вот почему письмо, которое Тоня, стараясь это сделать незаметно, положила на стол под альбом в тот день, когда она собралась уехать, не было для Анны неожиданным.

Они стояли вдвоем в комнате, густо залитой солнцем и доносящимся с улицы бойким щебетом птиц, тихим звоном ручьев.

— Возьми письмо, — твердо сказала Анна, — и считай его неотосланным.

Тоня вздрогнула, побледнела, будто уличенная в чем-то стыдном, нехорошем.

Анна подошла к Тоне, обняла ее и они долго молчали, прислушиваясь, как на тысячи голосов пела весна.