Ян Винецкий - Человек идет в гору

Вот и теперь подозрение шевельнулось в душе Анны. А что, если и Чардынцев написал ей только из жалости? Почему он во втором и третьем письме не интересуется причиной ее молчания? Значит, он знает все. Ну, конечно, Чардынцев нигде не пишет о том, что они ждут ее возвращения. Она — отрезанный ломоть!

Анна подошла к окну, стараясь отвлечься от тяжелых мыслей. Старые яблони стояли с низко опущенными ветвями. Медленно падали белые хлопья последнего, должно быть, в этом году снега…

Анна шла со станции, разглядывая незнакомый город. Блестели сырые, только что освободившиеся от снега крыши. Перебивая друг друга, весело спорили о чем-то воробьи. Молодыми голосами шумели ручьи, пели о летних грозах, травах и цветах, о душистых яблонях, о лесной тиши, о счастье. Вдали, смешавшись с горизонтом, синела Волга, отдохнувшая за зиму, бурлившая свежей силой. Сама не зная отчего, Анна почувствовала, как теплая волна прошла по сердцу. Вместе с птичьим гомоном, с острыми, хмельными запахами весны вставали воспоминания.

…Зима. На белом снегу черные скелеты обгоревших изб. Ветер плачет, воет в разбитых печных трубах разными голосами: то жалобными, то свирепыми.

Анна идет рядом с Чардынцевым. Он говорит о завтрашней операции, о санитарном обеспечении боя. Потом умолкает и после долгой паузы вдруг спрашивает тихо, с трудом подбирая слова, будто стесняясь:

— Анна Сергеевна, вы когда-нибудь задумывались, над своим возрастом?

— Нет, — ответила Анна, изумленная его вопросом.

— Счастливая. Я тоже жил, не считая лет. Мне было тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь, тридцать девять… Я будто лет двадцать в зеркало не гляделся. А потом глянул — со-рок!

Он произнес это слово с такой, словно бы подтачивавшей его печалью, что Анна вдруг остановилась. Луна вынырнула из темной бурлящей пучины туч, осветив его усталое лицо. Анна никогда не видала его таким.

— Что с вами? — тихо спросила Анна.

— Долго рассказывать. В другой раз, — ответил Чардынцев, подходя к штабу.

Прохожие оглядывались на маленькую женщину в серой шинели с тощим солдатским мешком за плечами, у которой вместо левой руки был аккуратно заправлен в карман пустой рукав.

Мужчина без ноги либо без руки почти не задерживал внимания — к этому за годы войны привыкли, но женщина… молодая женщина!

Если бы люди знали, сколько тоскливых и вместе гневных чувств вызывало в ней их сострадание! На растерянных лицах, во взглядах, на мгновение застывших, Анна читала любопытство, испуг и жалость.

Но сегодня она не замечала этого. Весна будила добрые надежды. Дворники счищали с тротуаров застарелые грязные корки льда, и местами уже проглядывал асфальт — влажный, дымящийся, окруженный струпьями почернелого снега. Спокойно, по-семейному, на мостовой собирались грачи.

Анна разыскала Пионерскую улицу. У большого серого дома, того самого, который ей был нужен, две женщины, увидев ее, удивленно переглянулись и стали шептаться. Маленькие, толстые, в беличьих шубках и кругленьких серых шапочках, они — странно — напоминали ей комнатных болонок, выведенных на прогулку.

Анна, резко повернувшись, нервным, сбивающимся шагом прошла мимо. Хорошее настроение пропало. В глазах блеснули слезы. Вновь поднялся в душе горький и холодный ветер.

«Жалеют!»

Она не слышала, но их слова казались ей острыми, как осколки стекла.

«А может, они и правы, эти болонки?»

Анна представила себе карие, усталые и добрые глаза Николая и, точно взглянув в них и не найдя подтверждения своим опасениям, упрямо тряхнула головой.

«Нет, я должна его увидеть… Тогда все решится. Все!»

Она вернулась, обратно. Шаги были твердыми.

«Разнюнилась. Услыхала слезливые вздохи каких-то кумушек и раскисла. Точно не ты была на фронте, в окружении, в пекле. Точно не ты, а кто-нибудь другой ампутировал сотни конечностей, каждый раз чувствуя, как обжигало все внутри».

Анна поднялась, по лестнице, постучалась.

— Бакшанов… Николай Петрович здесь живет?

Марфа Ивановна открыла дверь, прижав к груди руки, вскрикнула:

— Анночка!

Потом, быстро скользнув взглядом по пустому рукаву Анны, обняла невестку, засыпала ласковыми словами, но лицо морщили слезы.

— Сейчас, Анночка… Я Коле позвоню… Ах ты, касатка моя!

Снимая шинель, Анна заметила на вешалке светлосерую женскую шляпу и демисезонное пальто. Острая боль пронзила ее, она вошла в комнату, низко опустив голову.

Здесь стоял небольшой письменный стол с тяжелым, под мрамор отделанным, прибором, диван, обитый желтой кожей, и круглый обеденный стол, покрытый белой скатертью. Несколько стульев да этажерка дополняли всю обстановку.

Над письменным столом висела картина в дубовой раме: высокая женщина в черной газовой шали идет по осеннему парку; желтые листья, как снег, тихо падают ей на голову, плечи, руки. Уже оголились многие деревья, и одиноко чернеют брошенные птицами гнезда. Лицо женщины строго и печально, но какая душевная вьюга бушует в ней!

То ли в картине было много задумчивой тихой грусти, то ли она отвечала настроению Анны, но она долго смотрела, затаив дыхание.

В коридоре Марфа Ивановна говорила по телефону:

— Анночка приехала! В военной одежде… Как? Выезжаешь?

Тяжелое чувство овладело Анной. В расстановке мебели, в каждой мелочи угадывалась заботливая мысль и тонкий вкус молодой женщины. «Почему молодой? — спрашивала себя Анна. — Разве Марфа Ивановна неопрятная и заботливая хозяйка?..»

И в который раз, оглядев все вокруг, отвечала: «Молодая… непременно молодая!..»

В дверь громко постучались. Анна встала, задрожав от волнения…

Николай увидал серебряные нити на висках Анны, мелкие, едва уловимые сетки морщин у глаз и, задыхаясь, схватил ее своими, длинными крепкими руками. Сквозь слезы он смотрел на чуть припухлые, вздрагивавшие углы ее губ, на синие глаза ее, в которых — и любовь, и упрек, и радость, и страдание…

Потом, когда схлынула первая радость и первая боль, они оба замолчали, притихли.

Анна вдруг старым, привычным жестом ощупала его шею, испуганно проговорила:

— У тебя опять увеличены железы. Нехорошо!

Николай робко усмехнулся:

— Что ты еще нашла у меня?

— Тот же нос и те же… добрые глаза, — задумчиво сказала Анна, стараясь высвободиться из его цепких рук.

Он прижался щекой к ее руке, целовал пальцы и снова слезы бежали по его почерневшему лицу.

Анну интересовал сын, как он жил эти годы, как выглядит, вспоминал ли он ее, болел ли?

— За то, что ты сохранил мне Глебушку, я готова простить тебе многое, — сказала она с грустной теплотой в голосе.

— Многое или все? — спросил он, впервые сверкнув своей прежней широкой улыбкой. К нему возвращалось спокойствие.