Ян Винецкий - Человек идет в гору

— Я не буду читать… — низким и чуть дрожащим голосом проговорила Анна, — и так все вижу, не слепая!

Тоня прижалась лицом к груди сестры, тихо выдавила:

— Уеду… говорила с директором, отпускает.

— Нет! Ты никуда не уедешь. Ты породнилась с заводом, нужна ему. Сотни людей знают, ценят тебя. Мне рассказывали, как ты выручила завод, найдя новый способ получения эмалита, как организовала хор. Это прекрасно, думала я, это прекрасно, что у меня такая сестра. Ты поднимаешься на высокую гору, Тоня. Не сдавай позиция, не малодушничай, иди вперед!

Тоня слушала, широко открыв глаза, и слезы быстро высыхали на ее пылающих щеках.

Николай с Анной поднялись к парку. Отсюда, с высоты крутого вала, был виден весь город. Стало быстро светать. Белый дым тумана клубился у сизоватых перелесков. Потом над темноголубыми массивами далеких облаков нежно подрумянилось небо.

Внизу лежала земля, недавно освобожденная от снега, — мягкая, темнобурая, набухшая влагой, с желтоватыми пятнами примятой прошлогодней травы и острыми яркозелеными молодыми побегами. Небо было чистое, голубое. Высоко-высоко висела тонкая, едва уловимая глазом паутина перистых облаков. Где-то переливчато звенел первый, должно быть, в этом году жаворонок.

— Как красиво! — тихо проговорила Анна. Ее тонкие брови круто изогнулись. — Ты знаешь, о чем я сейчас думаю? Я вспомнила речь Вячеслава Михайловича по радио в первый день войны. Сколько в ней было гнева и боли! Мне кажется, я никогда не забуду этот голос.

И еще вспомнилось мне сейчас… Седьмое ноября сорок первого года. Фашисты подошли к Москве. А на Красной площади, на ленинский мавзолей поднялся Сталин. Войска стояли перед ним в строгом молчании. Не колыхались знамена, не шевелились флажки линейных. «Будет и на нашей улице праздник!» — сказал он. И вот теперь праздник наступает.

— Ты знаешь, — произнес Николай, проникаясь ее настроением, — мы в те дни как-то не думали о том, что были на гребне истории.

— Может быть, и думали. — Анна упрямо взглянула на него. — Везде партия, Николай! И там, на фронте, и на заводах Урала, и здесь…

— И в том, что ты меня любишь… тоже партия?

— Да, потому что партия возвышала наши души.

Она порывисто обняла Николая. Глаза ее заблестели.

— Анна, когда я получил извещение о твоей гибели, горе оглушило меня. А потом… Я все больше и больше стал верить в твое возвращение…

— Об этом злополучном извещении я узнала совершенно случайно в Москве. Встречает меня один врач и глазам не верит:

«Анна Сергеевна!»

«Ну, конечно. Что у вас такие страшные глаза?» — спрашиваю.

А он говорит:

«Мы считали вас погибшей. Я работал заместителем главного хирурга армии и сам выписал похоронную».

Представляю, сколько боли принесла тебе эта ошибка, — заключила Анна, вздохнув.

— Превосходно! — воскликнул Николай. — Превосходно, что это извещение оказалось ошибкой.

Стояло безветрие. День обещал быть светлым и теплым. Небо раскинулось вольным шатром — голубым, беспредельно высоким и ничто не нарушало его чистоты.

— Какие интересные открываются горизонты, Анна! — раздумчиво сказал Николай. — Я начал работать над новым самолетом. Семен Павлович назвал его воздушной эмкой. Хорошая будет машина! И вместе с тем не могу расстаться со своим истребителем.

— Откуда в тебе эта склонность к истребителям?. — строго спросила Анна.

— Я влюблен в скорость. Скорость — золотая жила моей машины. И потом, истребители нужны. Когда мы завоюем мир, его надо будет охранять.

Небывалый разлив затопил поля и низины. Внизу, у самых окраин города, скользили белые, как чайки, пароходы. Вдали, сверкая на солнце, отливала серебром Волга. Вокруг парка, будто выйдя на праздник, гурьбились зеленые, с белой проседью ветвей, березы, серебристые, статные тополя и кудрявые, как под венец разодетые, липы. Свежий березовый дух, и тягуче-сладостный смоляной запах тополя, и тонкий аромат липы наполняли воздух хмельной брагой весны.

На деревьях уже звенела хлопотливая птичья жизнь: строились первые гнезда.

Над Волгой полыхал закат. Багряное зарево неоглядно разлилось по небу. Озаряя медленно наплывающие сумерки, ярко рдели редкие облака, похожие на далекие костры.

И река в розово-серебряной чешуе волн, и крутые обрывистые берега в синеватом дыму тумана, и мглистый бор с высыпавшими на опушку белотелыми березками в узорчатых полушалках — все отражало это вселенское пожарище.

Чардынцев стоял на взгорье и глядел с выражением человека, увидевшего свое детство. Вон за холмом раскинулось село Рыбаково. Исстари занимались здесь рыбачьим промыслом да сплавляли лес в низовья Волги.

Отец Алексея Степановича был великаном с темным от ветра и солнца лицом, с большими серыми глазами, в которых меж густыми ресницами то светилась ласковая теплота, то тянуло погребным холодком.

— Степану и в бездолье — раздолье, — говорили про него, — когда разъярится — его сам Егор Кузьмич сторонится.

Егор Кузьмич Старшинов — владелец буксирного парохода и полдюжины барж — держал в своих хватких руках все окрестные села.

Люди валили лес, сплавляли плоты, промышляли рыбу, а Егор Кузьмич истово стучал костяшками на счетах, будто творил молитву, чтоб продать товар подороже, а людской труд купить подешевле.

В пятистенном доме Старшинова — контора, бакалейная лавка и галантерейный магазин.

У всех при встрече с ним, как колосья сильным ветром, пригибало спины в учтивом поклоне. У всех в глазах смирение и покорная готовность.

Только один Степан Чардынцев брезгливо отворачивался и гордо держал свою огненно-рыжую строптивую голову. В долги к Старшинову он не влезал: водку пил редко, по большим праздникам, да и жена умело сводила концы с концами.

Степана любили за веселый и смелый нрав, недюжинную силу, искали у него заступничества. Он умел двумя-тремя словами, произнесенными вполголоса, прижать Старшинова к стенке.

Для Егора Кузьмича гордыня Чардынцева была занозой в сердце, да сделать ничего не мог: Степанова артель славилась по всей Волге честным и прямо-таки колдовским мастерством.

Пытался однажды Старшинов урезонить Степана:

— Ты, Степа, спроть хозяина не ходи, — сказал он. — У меня на волков и дураков капканы поставлены.

— Гляди, хозяин, как бы дураки ума не нажили! — глухо ответил Степан и в потемневших глазах его прошла до того студеная волна, что Старшинов, хоть и сам был молод и славился силой, невольно поежился и больше на эту тему не заговаривал.

С женой Степан всегда был весел и ласков, с сыном часто крут. Алешка рос хрупким и пугливым.