Ян Винецкий - Человек идет в гору

— Так я на самую малость… повидаться только… — смущенно оправдывался Степан. Он ласково гладил волосы Стеши, утирал ладонью с ее лица слезы. Целовать жену при сыне он стеснялся.

— На самую малость… — незлобиво укоряла Стеша, — а Алешку отобрать успел.

— Кто же его отбирал? Он сам по доброй своей воле.

Так стояли они втроем, тесно прислонясь друг к другу, пока снова не заревел гудок — требовательно и нетерпеливо.

Стеша проводила мужа и сына до буксира. Потом долго стояла на высоком берегу — задумчиво-печальная, стройная, под молодой березой, прощально махавшей тонкими ветвями…

Снова отбирала у нее Степана жестокая судьба. И Алешка увязался с отцом…

Но на этот раз Степан уходил со спокойной и светлой решимостью отстоять что-то такое, что больше и значительнее самой его жизни…

Алексей воевал рядом с отцом. Их принимали за братьев, так быстро ширился и крепчал в плечах сын, по росту уже догнав Степана.

В двадцатом году Степана тяжело ранило в грудь из пулемета. Алексей привез отца в Рыбаково, а сам, получив назначение на курсы красных командиров, уехал в Москву. Так вместе с боями отгремела и его суровая юность.

Мать писала вскоре, что отец умер через две недели после отъезда Алексея. Его похоронили на берегу Волги у молодой березки.

Алексей приезжал к матери часто, едва ли не каждое лето. Он любил родные места, и особенно Волгу, любил слушать рассказы матери о переменах на селе и сам с восхищением смотрел на все новое, что беспрестанно нарождалось в Рыбакове.

Но за год до финской войны его наезды к матери прекратились: работы было так много, что командование отпуск Чардынцева перенесло на следующее лето. Затем начались боевые действия по защите Ленинграда от белофиннов.

С тех пор военная служба водила его по фронтовым дорогам, и к матери он смог приехать только после окончания Отечественной войны.

Выйдя в отставку, Алексей поначалу растерялся. Все его молодые годы прошли в армии и теперь предстояло овладевать «новым участком» жизни.

Он решил поехать к матери, отдохнуть, поразмыслить — куда себя теперь определить, но уже вознамерившись купить билет на пароход, передумал и пошел в областной комитет партии.

Секретарь обкома Булатов принял его поздно вечером. Невысокий, очень широкий в плечах мужчина, с густой шевелюрой седых волос и прямодушным выражением лица, протянул Алексею руку.

— Здравствуйте, товарищ Чардынцев.

Алексея смутило, что его назвали по фамилии, будто уже известного здесь человека. Он собирался сделать длинное вступление о причинах, побудивших его прийти на прием к секретарю обкома, но почему-то просто сказал:

— Я из здешних мест. Рыбаковский.

— Знаю, — кивнул Булатов. — Отец ваш здесь прославился в гражданскую войну.

— Хотел бы посоветоваться насчет работы, — продолжал Алексей. — Из армии я ушел по состоянию здоровья.

— Работу мы вам найдем, а вот со здоровьем дело сложнее. Чем болеете?

— Пуля в легких. Но она мне нисколько не мешает.

— Нисколько? — переспросил Булатов и почему-то повеселел: — Вы, кажется, из той породы людей, для которых труд — самое верное лекарство! Ну, что ж, подумаем… Вы не хотите ли на партийную работу?

Алексей помолчал, потом улыбнулся:

— Для меня, товарищ Булатов, любая работа — партийная.

— Верно! Образователь «Семнадцатой республики» должен быть хорошим организатором.

— Откуда вы знаете? — спросил Алексей.

— Вопрос праздный. Я думаю, что вам надо все-таки отдохнуть. Наберитесь терпения. Потом мы дадим вам работу.

И вот он снова в родном селе. Вон за оврагом Шайтанка, где Чардынцев любил ловить с дружками раков.

В гущине орешника сверкнула лисица-огневка, и у Алексея азартно перехватило дыхание. Мягкий ветер доносил ароматы пчелиных сотов, пряного укропа… Тихо шептались неугомонные сплетницы-осины, а вокруг них толпились любопытные березы.

Чардынцев искал глазами могилу отца. Слева над обрывом белела высокая береза. Он прошел к берегу.

Среди алых цветов мака темнела латунная пластинка с вычеканенной надписью:

«Здесь покоится Чардынцев Степан — красный командир и защитник справедливой жизни».

Алексей глянул вверх — вечным нескончаемым фонтаном били в небо и сбегали вниз тонкие серебряные струи ветвей…

Степанида была на крыльце, собираясь идти с ведерком по воду, когда скрипнула калитка (этот с детства знакомый и не изменившийся звук отозвался в сердце Чардынцева острой и сладкой болью), и во двор вошел плечистый военный.

Сквозь туман нежданных слез увидала она лучистую Степанову улыбку на смуглом лице, услышала срывающимся голосом произнесенное:

— Мама!.. Родная моя!..

Он целовал ее желтое морщинистое лицо, выцветшие глаза, гладил редкие пряди седых волос и с немой тоской повторял про себя: «Что сделало с тобой время, мама!»

— Алешенька!.. Я уж не чаяла повидаться… — певуче шептала мать.

Алексей вошел в горницу. Из каждого угла глядело на него бесконечно родное, овеянное романтикой воспоминаний…

Та же висячая лампа с жестяным кругом, та же стародавняя лавка у стола и, кажется, те же тараканы, что задумчиво шуршат в щелях стены.

— Алешенька, ты бы с женой приехал, с ребятишками… До каких годов дожила, а внучонков на руках не держала, — растроганно проговорила мать.

— Знаешь, мама, былину русскую, — усмехнулся Алексей. — «Оберегал землю родную Илья Муромец, ни дома себе не построил, ни семьи не завел».

— Господи!

И, заглядывая ему в глаза, робко спросила:

— Что ж ты так, Алешенька, а? Бобылем-то… Аль человека не нашел по душе?

— Не нашел, мама.

Мать завозилась с самоваром, беззвучно шевеля губами…

Весть о приезде Чардынцева мигом облетела Рыбаково и вечером изба бабки Степаниды уже была полна народу.

Слушая рассказы Алексея Степановича о войне, парни и девушки с уважением поглядывали на его золотые погоны с тремя большими белыми звездами.

В разгаре беседы пришли три старика. По могучей еще фигуре и какому-то орлиному выражению лица Чардынцев узнал в одном из них некогда знаменитого сплавщика Никифора.

— Ну, чистый Степан, срази меня гром! И статью, и лицом, и удальством в глазах. С приездом, Лексей Степаныч! — с густой певучей силой проговорил дед Никифор. — До какой высоты хлопец дошел! А, кажись, давно ли у меня яблоки из сада таскал. И, помню, как за уши тебя дравши, я правое ухо твое маленько того… попортил…

Чардынцев тронул рукой правое ухо, и все разливисто рассмеялись.

— Жизнь, она нынче шибко мельтешит. Ух, шибко! — продолжал дед Никифор. — Мы, старые хрычи, будто в заводи шевырялись, а молодежь, она на самой быстрине. Вот погляди, Лексей Степаныч, давно ли на губах мамкино молоко обсохло, — он показал на прислонившегося к печке высокого кудрявого паренька со строгими глазами — а головастый, что пророк Илья!