Ян Винецкий - Человек идет в гору

— А нельзя ли и мне в твою артель, а?

— Что ж, можно, — просто ответил Фома, словно этот вопрос Степана не был для него неожиданным. — Подходит время новых боев за справедливую жизнь. После пятого года народ много постиг. — Потом, нахмурив широкие брови, добавил: — Кому надо, я скажу. К тебе придет человек.

Вскоре началась война. В Рыбаково она пришла охапкой повесток о призыве. Вся Степанова артель, кроме старика Селиверста, попала под мобилизацию.

В тот хмурый, не по-летнему стылый день по селу куролесила и хрипло кричала, надрывая душу, пьяная гармонь Никифора. Потерянно голосили и стонали сразу потемневшие от горя бабы, притихли, съежились в непонятном страхе ребятишки.

Новобранцы невесело озирались: их оплакивали, как покойников. Тоска и недоброе предчувствие сжимали сердце.

Один Степан казался веселым.

— Да будет вам выть! — покрикивал он на баб. — Прежде до нас никому дела не было. Живи себе как хошь: коня нет, — запрягай вошь. А нынче царь Николай берет нас в свою артель: харч мой, одежа — тоже казенная, ваша только башка зеленая! Никифор! Жарь шибче — плясать буду!

И пошел отбивать причудливую дробь.

Но за прибаутками и лихим пьяным приплясом таилась горестная дума: как жить станет Стеша без меня? Что будет с Алешкой? Мальчонке десять годов — все равно, что цветок на луговой меже: кто ни пройдет — топчет…

И ощупывая сына жадными и крепкими пальцами, будто пробуя, выдержит ли он, устоит ли на ветру, что поднялся над его судьбой, говорил, трезвея и задыхаясь:

— Алешка!.. Ты теперь единственный мужик в дому. Не дожидайся приросту. Дуй в артель к деду Анисиму! Я ему скажу, чай, не раз выручал его…

Дед Анисим Алешку в артель не взял. Стеша нанялась к Егору Кузьмичу, ходила за коровами и телятами. Алешка по ночам пас семерых старшиновских коней.

Месяц, толсторожий и жирный, глядел на Алешку строго и пристально. Среди репейников и полыни бродили кони. Их глухое, сытое фырканье да мягкий стук подков становились тише, отдаленнее.

Алешка спросонок вздрагивал, вырывался из дремоты. В лицо глядел месяц, сердито насупив густые брови. Алешка замирал в испуге: месяц был похож на Егора Кузьмича.

«Кони разбрелись, а ты дрыхнешь, стервец окаянный! Может, тебе подушку пуховую принесть?»

Алешка вскакивал, бежал собирать коней.

Иногда лик месяца выглядел печальным, благообразным и тогда он казался ему богом, оглядывавшим свои несметные владения. Не мигая глядел Алешка на бога и шептал, как молитву:

— Боже всемогущий и милостивый! Тебе сверху все видать — страны чужедальные, моря и реки. И войну видать тебе, чай. Разыщи там тятю моего, Степана Васильевича, да скажи — жив ли он, тятя мой?..

Глаза Алешки заполнялись слезами и ему чудилось, что бог смеется долго и страшно. Алешка испуганно озирался: то в лесу хохотал филин.

Рано поутру, когда над Шайтанкой еще дымился туман, Алешка уже сидел в лодке. С лугов веяло медовым запахом трав. Просыпаясь, с ленивым ворчаньем шумел лес.

Рыба хорошо удилась. Алешка насаживал новых червяков, плевал на них точно так же, как это делал отец, и, закинув лесу в воду, терпеливо ждал…

В 1918 году к крутому берегу села Рыбаково причалил небольшой буксирный пароходишко, вооруженный установленной на корме пушкой и грозным названием «Беспощадный».

На берег выпрыгнул широкоплечий человек в черном морском бушлате и побежал по крутосклону к крайней избе, за которой начинался овраг.

Стеша полола огурцы, низко пригнувшись над грядкой. На скрип калитки она оглянулась и обомлела: до боли родные серые глаза опалили нестерпимо жарким огнем…

— Степа!

Он обхватил ее двоими сильными руками и целовал, целовал плачущую, оглушенную внезапным счастьем.

— А Алешка где? — спросил он, оглядевшись.

— Рыбачит.

— Ядреный пескарь! Небось, уже вытянуло его.

— Ростом в отца, да только тонок, что лозинка.

Они присели на крыльце. Стеша, торопясь и задыхаясь, рассказывала о своей жизни. Лицо ее было устало-счастливое, с едва приметными дорожками от слез на щеках.

— Старшинов-то силушки нахватал. Пароход и баржи сумел продать. «Советы, — говорит, — все едино бесплатно отберут». Теперь покупает землю. Истый паук!

— Оборвем клешни. Дай с беляками разделаться! Фому помнишь? В пятнадцатом году я его в Балтийском флотском экипаже встретил. Листовки матросам тайно раздавал Фома-то наш. Дуй, говорит, Степан, ко мне в артель. Революцию делать. Кто был ничем, тот станет всем!

Эх, Стешка, с какими людьми меня он свел! Пригляделся я к ним, послушал и порешил: у этих компас верный. Настоящие носители рабочей и крестьянской правды, а короче если назвать — большевики. Теперь Фома у нас комиссаром Волжской флотилии.

Степан несвязно, урывками рассказал, как мытарила его эти годы безжалостная военная судьба.

Стеша вдруг встрепенулась:

— Пойдем в горницу. Умыться тебе, чай, надо, отдохнуть. Я самовар поставлю.

— Стой, Стеша, стой, лебедь ты моя белая, — удерживая ее, сказал Степан грустно и вместе твердо. В этот миг протяжно и тонко загудел пароход. — Слышишь, зовет? Я отпросился на полчаса… Да вот незадача — Алешки нет. Кликнуть бы его, а?

Степан произнес это с такой досадой и тихой мольбой, что Стеша, не успев осознать неожиданно страшного смысла его слов, кинулась искать сына.

Но Степан уже увидал с высоты крыльца шагавшего за плетнем светлоголового парня с удочками и корзинкой в руках.

— Алешка! — весело крикнул он.

Алешка на мгновение застыл, будто его пригвоздил к земле этот неповторимо родной голос, потом бросил корзину и удочки, перелетел через плетень с сумасшедшими от радости глазами.

— Задавишь, ядреный пескарь, — ласково отбивался Степан. — Чую: силы набрался.

— Мы с маманей… много о тебе думок передумали, — ломким голосом проговорил Алешка.

— Чего обо мне думать-то! Ты, Алексей, о себе мозгой пораскинь. Время нынче строгое: не в ту сторону шагнешь — увязнешь, ровно теленок в болоте.

— Я с тобой, тятя, — твердо сказал сын. — Заплутаюсь я тут возле Старшинова-то. Возьми на посудину.

— Посудину! — обиженно передразнил Степан. — Боевой корабль Волжской флотилии — вот это что, если хочешь знать!

Но в глазах светлела улыбка: он был доволен решением сына. Степан привлек к себе жену.

— Слышь, Стеша, правильный курс проложил Алешка! Не перечишь?

Стеша не стерпела, припав к плечу мужа, громко зарыдала.

— Ну, пошла бабья канитель! Мы, чай, ее на японскую войну идем, а здесь, на Волге, рядышком.

— В горницу даже не зашел… будто немил тебе дом родной, — давясь слезами, простонала Стеша.