Ян Винецкий - Человек идет в гору

— Давай, давай! Пока рассказываешь, глядишь, и уха сварится.

— Было это годов тридцать назад, — начал Потап Дмитриевич. — Загнало нас с отцом лихо на край земли, к самому Турухану. Места там бедные: трава — ягель, да камни-валуны. Пустошь. Безлюдье. В Турухане, тебе известно, ссылка была.

Отец мой, бывало, говорит ссыльным:

— И мы с Потапом ссыльные. Потому как у нас тоже борьба. Да только свой царь у нас, позлее вашего, не гляди, что имя у него бабье — нужда.

Смеялись ссыльные.

— Твой царь родня нашему!

Раз на вечерней зорьке ловили мы рыбу в глухой заводи Енисея. Хлопот было невпроворот: за бреднем следи да на берег поглядывай — известное дело — самовольный лов!

Пуще всех пристава Кибирова мы боялись. Лютый он был, ведьмин сын! Увидит, ногами топает, орет:

— Кто дозволил здесь промышлять? Вид на жительство предъявить!

— Наш вид далеко лежит, — отсель не видать, — отвечал отец. А потом, оробев от смелости своей, виновато частил: — Ваше благородие, зверь, — и тот жить здесь не хочет. А мы по своей воле.

— То-то и оно, что по своей воле. А имеешь ты право, собачий лоб, волю-то свою иметь?!

Весь улов до последней плотички забирал, окаянный! Ну, ловим, стало быть. Сперва́-наперво рыба шла складно. Да на беду Енисей осерчал — потемнел, запенился, шибкая волна пошла. Чуем, полегчал наш бредень.

— Сызнова порвала! — догадался отец.

Вытащили на берег, — верно, ушла рыба. Бредень-то у нас был ветхий, чиненный вдоль и поперек.

Бранится старик, грозит кулаками неведомо кому, да что толку-то! Помню, так озлился я на нашу проклятущую жизнь, что попадись в ту пору на глаза сам пристав Кибиров — не уйти бы от греха!

И тут увидали мы, что к нам шел человек. Был он невысок и широк в плечах. В синей русской рубахе и темных брюках, заправленных в козловые сапоги. Молодой.

Боялись мы в ту пору человека, ох, как боялись!

А он подошел, снял картуз, и светлые кудри рассыпались на лбу. Сам будто веселый, а глаза сторожкие, опасливые.

— Добрый вечер! Бог помощь!

— Добро пожаловать, господин, — отозвался отец. Я молчал. — А доброго-то мало, господин. Вишь, Енисей разыгрался! Вся рыба со страху на дно ушла.

— Какая рыба… Иной рыбине в такую бурю — праздник!

Насторожился я. Куда, думаю, клонит? Гляжу, и старик мой глаза прищурил, рукой бороду стал пощипывать.

— Мудрено говоришь, господин.

Человек помолчал, потом сказал тихо:

— Ссыльный я.

— Это и так видать. Ну, и чего тебя носит, мил-человек, в такую непогодь!

Язык у старика был острый, глаз и того острей, — не гляди, что-дед — и любил он человека пощупать, поворочать его во все стороны, да поглядеть, из какого материалу он сделан.

Ссыльный сызнова зорко глянул нам в глаза, будто примеряясь, можно ли нам доверить, и быстро спросил:

— На ту сторону… перевезете?

— Бежать? — догадался отец. — Эка чего надумал! Сидел бы на печи, мил-человек, да ждал, покуда срок выйдет.

— Долго ждать! — усмехнулся ссыльный.

— Запалить бы костер, — поежился отец, не отвечая на вопрос ссыльного, — да боязно: стражники в незваные гости придут.

— Давайте погреемся дымком, — сказал ссыльный, — знаете, присловье есть солдатское: солдаты шилом бреются, солдаты дымом греются. — Он вынул кисет, дал нам по щепотке табаку, потом долго и терпеливо высекал трутнем огонь.

Старик потянул и давай кашлять, даже слезу вышибло. Ссыльный засмеялся и поглядел на меня:

— Больные этим табаком хворь выгоняют, злые — злость.

— Думаешь, я от этого добрей стану? — ответил я. — Накорми, тогда, может, и душа помягчеет.

— Может, он сам с голодухи прибаутки, ровно семечки, грызет, — сказал отец и позвал ссыльного в шалаш.

Я поглядел на Енисей. Тяжелые, темные волны подымались на реке. На гребнях кипела пена.

— Ты какой грех на душу принял? Чать, убил кого? — спросил отец, запалив коптилку.

— Политический я, — ответил ссыльный.

— А-а… За власть, мил-человек, боролся?

— За народ. Чтоб лучше жилось людям. Таким, как вы.

Отец от смеха закашлялся.

— Ты хочешь перевернуть леща на другой бок: чтоб царь, к примеру, ловил рыбу, а мы с Потапом ели?

— К примеру, — усмехнулся ссыльный. — А бредешок-то у вас дрянной. Чинить надо.

— Чинить! — злобно откликнулся я, будто меня кто за сердце ущипнул, — веревку свить из него да повеситься!

Злой я был, беда! На людей, на весь белый свет. Нужда на плечи давила.

— Чем труднее человеку, тем выше он голову держать должен, — сказал ссыльный, не сводя с меня глаз, — не давай горбу расти!

— И-и, мил-человек, горб-то у него давно вырос, да поистерся весь! — горько хмыкнул отец.

Ссыльный глядел на меня и говорил:

— Злость в тебе настоялась, как хмель в вине. Да только темная она, слепая. В пятнадцатом году царские палачи товарища моего во дворе тюрьмы повесили Я видал его перед казнью. Сколько в нем охоты жить было! А ведь прошлый путь его был, небось, потяжелее твоего.

— Прошлый путь и баран знает, — вмешался отец, — где наследил, там и дорога. А ты покажь, мил-человек куда идти?

Ссыльный прищурился:

— Сказывай, как прежде шел, тогда видно станет какой путь впереди осилишь. Может ты… вслед за бараном двигался.

Изволь, — довольно поморщился отец. — И насчет барана ты меня того, крепко ущучил! Ну, слушай.

На Волге рыбачили мы. Да еще на Каме-реке. А там нашего брата, ровно костей в щучьем хвосту. Трепала нас нужда, мыкала, будто лодку рыбацкую в штормовую погоду. Вот и пошли мы счастья искать.

А куда идти? Туда, где людей поменьше. Человека, известно, пуще волка бояться надо. На север и подались.

Шли, шли, а счастья — и следа не видать. Горя да беды, что в поле лебеды, а счастья — у кого ни пытали, — никто не слыхал. Гнали мимо нас этапом каторжных. Гремят колодками да цепями, молчат. Либо песни поют, долгие, невеселые, ровно та дорога, какою их гонят.

Иной колодник спросит:

— А вы куда?

— Счастья искать, — отвечаем.

— Так это не в ту сторону, — говорят и смеются. — Вот, счастья искамши, мы до самого Турухана и дошли.

— А ведь правду колодники говорили, — вздохнул ссыльный, — не в ту сторону.

— Врали они! Хошь в какую сторону иди, не найдешь его, счастья-то.

— Есть счастье! — твердо сказал ссыльный. — Только его не искать надо, — счастье никто не обронит, — а добывать. Там на Волге и добывать его. Нужно много в жизни руды переворошить, чтоб добыть один золотник счастья. Так-то! — Он помолчал, потом тихо добавил: — А людей бояться не надо.

— Поди, Потапка, сыми переметы. Порвет, — беспокойно промолвил отец.

Енисей расходился не на шутку. Волны бешено кидались друг на дружку. Вода будто кипела кругом.

Когда я воротился, ссыльный вышел из шалаша. Глаза его блестели. Отец глядел на меня строго и жалостливо. — Перевезешь его на тот берег.