Ян Винецкий - Человек идет в гору

— Ты в своем уме ли, батя? Погляди, что на Енисее!

— Вижу. А перевезти надо. Нельзя ему здесь, на задворье.

— Пущай Енисей угомонится.

— Нельзя. Поймают его. Надо нынче же, покуда стражники в избах хоронятся.

— Не повезу я! Енисей больно расходился, зашибет!

— Эх, Потапка! Крепкое у тебя тело, а сердце — что у воробья, — донимал меня попреками старик. — Перевез бы я его сам, да руки мои не сладят с рекой.

— Много их, ссыльных-то! За каждого с Енисеем драться.

— Ты погляди на него, — будто в ем самом Енисей кипит. Потапка, слышь, Потапка! — кричал старик, и ветер закидывал его белую бороду на плечо. — Енисея боишься, а он… за нас с тобой. Злость из тебя, видать, мозг выпила, как землеройка из карпа! Слепой ты, Потап, слепой!

Лодка кидалась, билась на волнах.

— Будь ты проклят, анафема! — дико закричал старик и побежал к лодке.

Рванулся я, словно бы ветром меня толкнуло. Прыгнул в лодку, весла в уключины вставил. Силы смолоду много было. Это нынче я много перьев порастерял, будто тетерев при линьке.

Ссыльный сел в лодку.

— А там… на том берегу… не пропадешь ты один? — громко спросил его отец. — Заплутаешься да в трясине утопнешь.

— Там друзья.

— Ишь ты! Везде у тебя родня.

— В добром деле друзей много!

— Ты бы имячко на память оставил, — сказал вдруг отец, вытирая глаза.

— Завтра узнаешь. Когда искать меня станут!

Ссыльный схватил его руку, крепко пожал.

— Спасибо, отец!

— Будь счастлив! С богом! — крикнул старик и, перекрестившись, толкнул лодку…

И-эх, и швыряло нас, эх, и кидало в ревучей пучине! Видал я бури на Волге, — свирепой она бывает, матушка, — но Енисей, дьявол, злее!

Тот, кого я вез, зорко вглядывался в набегавшую волну, крепко держал руль. Потом наступила темень.

«Далеко ли до берега? — думал я в страхе, — не подвели бы руки… неметь начинают… мочи нет плыть дальше…» Да, эту ночь я запомнил на всю жизнь!

Не знаю, сколько мы промаялись с неистовой рекой, только когда выбросило нас на берег, мы разом выскочили из лодки и, помню, подумалось мне тогда, что ничего нет лучше на свете, как ходить по матушке-земле.

— Ка-ак он нас… Енисей-то, а! — сказал ссыльный, задыхаясь, когда мы привязали лодку. И засмеялся — неудержно, широко. — А все-таки мы сильнее! Умом да сердцем силен человек.

Прозябли мы. Он покопался в карманах.

— Покурить бы… Эх… промокло все.

Енисей с тяжким шипом бил размашистыми, стылыми волнами, — глухо стонал, ошалело кидался на берег, лютуя на нашу удачу.

Ссыльный что-то сказал, да не расслышал я за воем бури, потом крепко обнял меня за плечи.

— Прощай, Потап. Может, не увидимся. Подымай руду жизни. Добывай счастье. Ты сумеешь!

— А фамилия ссыльного так и осталась неизвестной? — нетерпеливо спросил Чардынцев.

Заря погасла. И небо, и земля словно были покрыты синим пеплом.

— Наутро, — продолжал Потап Дмитриевич, — когда Енисей угомонился, я воротился в станок. Стражники бегали из избы в избу. Искали. Пристав Кибиров, заикаясь от страха и досады, сипел:

— Бежал матерый большевик. Второй побег совершает. Фамилия ему Булатов. Кто поможет изловить — большие деньги получит.

Мы с отцом только переглядываемся да прячем радость за пазуху: поди, пристав, излови тучку в небе либо ветер в поле…

Горячие капли кипящей ухи жалили Чардынцева в лицо и грудь, но он не отодвигался, захваченный рассказом.

— В сорок пятом году привелось мне быть на областной конференции колхозников. Первое слово для доклада дали новому секретарю обкома партии товарищу Булатову. Я, конешно дело, глазами щупаю весь президиум — который здесь Булатов-то?

Гляжу, подходит к трибуне широкий в плечах человек, и как глянул он на нас, меня будто огнем опалило: он! «Он самый! — тормошу я соседнего делегата за плечо, — он самый, товарищ Булатов! Ах, мать честная, до чего же здорово!» А тот делегат не знает, в чем дело, лицо вытянул и подумал, верно: «Умом тронутый маленько. И как такого делегатом выбрали?». Ну, по правде тебе сказать, доклад я плохо слушал. Так перед моими глазами енисейская та ночка и стояла!

Когда перерыв объявили, окружили делегаты секретаря обкома, вопросы стали задавать. Подошел и я. Вгляделся я в него — голова седая, морщин на лице много, а глаза как тридцать лет назад — молодые, веселые.

— А вы что молчите? У вас как дела? — спрашивает вдруг меня товарищ Булатов.

Устыдился я. Слова, что собирался сказать, разбежались, ровно муравьи.

Потом нахлынуло на меня что-то, душу волной теплой окатило…

— Помните, товарищ Булатов… бурю на Енисее?

Гляжу, будто солнце прошлось по его лицу.

— Потап?! Стало быть, верна пословица: гора с горою не сойдется, а человек с человеком встретится.

Удивился я: имя запомнил! Сколько людей перед ним прошло, сколько лет сменилось, а меня, простого рыбака с Енисея, запомнил!

Обнял он меня крепко, посадил рядом и ну расспрашивать, — про батьку, про то, как жили, и что сейчас делаю.

— Как вы тогда, товарищ Булатов, благополучно добрались, а то пристав Кибиров беспокоился, — пошутил я.

— Добрался, — засмеялся он, — в селе Монастырском совещание большевиков-ссыльных было. Сталин собирал. Вот и пришлось бежать. Не у пристава же Кибирова разрешение спрашивать.

Подумал я: на совещание! Это за двести-то верст, по бездорожью, таясь от стражников, одному. А чего стоило перебраться через Енисей, до сих пор еще память жива!

Вот и диву даешься иной раз: зовешь какого-нибудь отсталого хлопца на собрание колхоза, — не дозовешься. А ему, мамкину сыну, только улицу перейти!

Рассказал я товарищу Булатову про наш колхоз, про трудности, что стояли на пути.

— Вот что, Потап, — положил он мне на плечо руку, — как тогда на Енисее, так и сейчас скажу я тебе: счастье сверху не лежит. Подымай руду жизни. Трудом добывай счастье!

Потап Дмитриевич умолк. На задумчиво-строгом лице Чардынцева дрожали багровые отсветы костра…

Мишин вылетел в Москву рано утром и в тот же день был принят заместителем министра. Спешность вызова и многозначительность тона начальника главка, передававшего это распоряжение по телефону, влили в душу Семена Павловича новый заряд бодрости. Он любил большие ответственные дела, в которых можно было проявить сметку, находчивость и твердость воли. И чем больше риска требовало дело, чем труднее и беспокойнее оно было, тем светлее играла знающая себе цену улыбка в углах его рта.

В министерстве удивлялись его необычайной способности находить выход из самых, казалось бы, безнадежных положений.

Он мыслил быстро, дерзко, решительно и на заводе многие инженеры не могли угнаться за директором.

Жена его — Машенька, женщина, наделенная щедрой фантазией, придумывала самые различные домашние задания и каждый раз при поездке Семена Павловича в Москву составляла длинный список покупок, который он в шутку называл «испытанием нервов на прочность».