Ян Винецкий - Человек идет в гору

— Я видала эвакуированных… из Выборга. Они смотрели на нас — будто мы из другого, далекого мира. Они удивлялись тому, что еще есть люди, которые спокойно живут, улыбаются, шутят. Ты не представляешь, Николай, как они правы! Нельзя сейчас жить как прежде. Это преступление. Перед собственной совестью преступление! Не могу объяснить словами, но я поняла это.

Анна обняла Глебушку, целуя его и плача, говорила отрывистым полушопотом:

— Казалось… все ясно, все решено… а увидела его, услышала его дыхание… Почему так тяжело? Где я возьму сил оторвать его завтра от себя? Или… остаться? Пойти сказать… что передумала, что ребенка жалко?

— Господь тебя надоумил, — одобрительно подхватила Марфа Ивановна, — верно твое слово, Аночка.

— Верно мое слово… — медленно повторила Анна, как бы отвечая своему раздумью. Голос ее потвердел. — А слово это я уже сказала. Всем… И самой себе!

…На углах улиц и домов появились указатели: «Бомбоубежище», «Пункт первой помощи». В парках желтели холмы свежей земли: ленинградцы рыли укрытия. Над гранитной колоннадой Казанского собора висело алое полотнище: «Смерть немецким захватчикам!»

У призывных пунктов толпились молодые парни. Девушки говорили им жаркие напутствия, давали заботливые и наивные советы, клялись «любить до гроба». Иные, грустные и усталые, молча держали своих парней за руки. Казалось, обо всем говорено в бессонные прощальные ночи, но у каждой оставалось что-то недосказанное, оставленное напоследок, самое заветное, чего они, быть может, так и не успеют сказать своим любимым.

В трамваях стоял густой запах резины: у многих были противогазы. На площадях и в парках обкладывали мешками с песком и зашивали досками памятники.

На Аничковом мосту снимали чугунных коней. Трех уже сняли, и рабочие обступили четвертого. Конь вздыбился, грозно подняв передние ноги над толпой рабочих, и, казалось, не хотел оставлять своего привычного места…

Николай с тревогой читал газеты. Оперативные сводки пестрели горькими словами: «После упорных боев…» или «По приказу Главнокомандующего наши войска оставили город…» Враг захватил уже почти весь юг России, металлургию, уголь, руду. Горит хлеб Украины, полыхают города Белоруссии…

Николай представил себе, как бредут по дорогам беженцы, — седые от пыли, с потухшими от горя глазами…

И все-таки надежда ободряла Николая. Вот-вот услышит он о контрнаступлении Красной Армии, где-то уже сосредоточиваются отборные силы, готовятся мощные удары по врагу.

Но шли дни, недели, и новые неутешительные вести летели с фронта. В огне и дыму пожарищ метались миллионы советских людей, отрезанные от Красной Армии, от Родины, от жизни. Гитлеровские захватчики жгли и вешали, бросали детей в огонь, как в старину тевтоны…

В эти дни из Москвы пришло Николаю письмо. В нем сообщалось, что Наркомат авиационной промышленности отклонил его проект по причине «острой дефицитности потребных на изготовление самолета материалов». В конце письма «инженеру Бакшанову» рекомендовалось: «продолжать работу в направлении удешевления машины путем максимального внедрения в конструкцию дерева».

Неизъяснимое чувство тоски, пережитое после отъезда Анны, вновь охватило Николая. Проект, над которым он трудился четыре года, его первая большая работа — забракована. Окончилось тревожное и терпеливое ожидание — все, чем он жил это время.

«Заменить материалы» — советует наркоматское письмо. Но ведь это значит изменить всю конструкцию, все расчеты летят к чорту, и, по существу, надо начинать заново.

Солнцев вызвал его к себе и когда увидел посутулевшего, с усталым, будто застывшим лицом Николая, ему стало жаль его. После недавнего столкновения они почти не разговаривали, ограничиваясь скупыми, строго официальными репликами.

Николай не мог простить Солнцеву непонятной враждебности, а Солнцева обидела резкость, даже злость, с какой Николай отстаивал свою конструкцию.

— Николай Петрович! — сказал Солнцев, тяжело вздохнув. — Получено распоряжение… об эвакуации завода на Волгу.

— Я никуда не поеду! — неожиданно громко, будто защищаясь, проговорил Николай.

— Николай Петрович!..

— Никуда! И я прошу вас, Александр Иванович, о моем решении поставить в известность директора.

— Но… Николай Петрович… чем продиктовано ваше решение?

— Продиктовано совестью! — отрезал Николай и вышел из кабинета. Казалось, будто вместе с Анной ушло от него и счастье. Отклонение Москвой его истребителя тяжким камнем легло на сердце. И вслед за этим новый удар — эвакуация. Как нехватало сейчас Анны! Только теперь он понял, до чего много в ней было оптимизма, зрелого и умного…

Оставить Ленинград… город, где он рос и учился, где каждая улица — легенда, каждый камень — история…

Бросить Ленинград, когда к нему подходит враг и по ночам уже горят от бомб дома…

«Но тебе приказывают выехать. Значит, ты там нужен, а Ленинград будут защищать другие. Ты должен подчиниться!»

Да, Николай сознавал: нужно подчиниться. Но чувствовал, что не может это сделать. Здесь, под Ленинградом, защищает свой родной город Анна.

Воображение рисовало уже встречу. Они станут сражаться рядом.

«Наивно!» — сказал бы Николай в иное время, но сейчас твердо верилось, что так и будет.

Если враг подходит к Ленинграду, то уже излишни рассуждения о том, что Николай нужней за чертежным столом. Надо браться за оружие. Всем! И рабочим, и инженерам, и академикам. Всем, кому дорога Родина. Ленинград погибнуть не может. Это Николай знал твердо.

…На заводе грузился первый эшелон. Рабочие на деревянных катках катили штамповочный пресс. Огромный и гладкий, как слон, пресс медленно плыл вперед, блестя на солнце широкой полированной спиной.

— Легше! Легше! — кричал мастер, бегая вокруг штампа и следя за катками.

Увидев Николая, мастер поздоровался, по-стариковски приподняв кепку.

Ватага молодых ребят несла большие белые листы жести. Ребята дурачились, ударяли по листам.

— Бомбят! — кричали сзади под дружный хохот.

«Эти всегда веселятся. Молодость!» — вздохнул Николай.

К вагонам подходили рабочие, неся на плечах чемоданы и узлы. В некоторых теплушках уже висело на веревках белье, иные женщины кормили грудью детей. Мужчины, свесив ноги с площадки, пили чай из жестяных кружек, прикрикивали на ребят, сновавших, как галчата, меж колесами вагонов…

«Уже обжили. Русского рабочего трудно выбить и» колеи!»

Николай взял пропуск и побрел по опустевшим цехам. В механическом чернели ямы от вырванных из цемента станков. Многочисленные ряды развороченных ям с насыпями свежей земли по краям напоминали могилы. Чуть ли не в каждом окне были выбиты стекла. Над головой тонко завывал ветер, да высоко, среди железных балок потолка, била крыльями какая-то черная птица…