Павел Лукницкий - Делегат грядущего

Русские поселились в Хороге, а Хорог — это ровно два камня от моего селения. Два камня — это, по русскому счету, шестнадцать километров. И было у русских много солдат и был начальник, которого звали «полковник». Сидели русские в Хороге и делали пост, вызывали всех наших, шугнанских плотников. И один из плотников был Сафо, который говорит это, а другие — Усто Нияз, Давляд Мамад и еще два рушанца. Строили первый раз казарму, а второй раз строили склад, а третий раз — большой дом для начальников. А потом строили штаб, и так до конца, всю крепость. И наша река отделила русскую власть от афганской. А Юсуф-Али-Шо поселился в моем селении, потому что стал он пиром. А у меня скоро родился сын, мой Марод-Али»…

Большой мост через Гунт строился, когда Марод-Али было четырнадцать лет. Он кормился тогда на посту, где работал, как все поселяне. С Шах-Дары по реке издалека приплывали тяжелые бревна, и надо было их ловить и таскать. Марод-Али нес одно большое бревно за конец, очень большое бревно, и Марод-Али обессилел, споткнулся, упал, и бревно ударило его сзади по шее. За то, что упал, надсмотрщик, родственник Юсуф-Али-Шо, бил его сапогами, потом еще бил по лицу кулаком. Вот этот желвак на шее — большой синий желвак — с тех пор.

А пятнадцати лет Марод-Али ходил по базару в Хороге. Был он учеником у плотника: русский человек, вроде старшего солдата, десятником называется, учил — тридцать четыре ученика было. А только из всех один Марод-Али плотником стал. Из остальных ничего не получилось, все не кончили ученья, домой побежали. Ну, работы такой не любили, и земля у всех в их селениях была, отцы в хозяйство позвали. А у Сафо только мельница, что от деда осталась, но, как мертвый дом, она не знала движенья и стука, потому что земли у Сафо совсем не было, он сам плотником на посту работал, и всюду работал, где ему давали немножко зерна. Вот Марод-Али остался один у верстака и десятнику сказал: «Я не пойду домой, потому что не научился еще». Он учился работая. Сделает вещь, отдает десятнику, тот ее на базар продавать несет. Афганские купцы разные заказы давали. А Марод-Али от десятника получал каждый месяц по три рубля. Так три года.

Потом слух дошел, что вместо царя министры одни русскими управляют. Когда побежал Николай (все знают, что царский отряд с офицерами убежал в Индию), Марод-Али скрылся на Верхнем Пастбище, потому что с офицерами бежать не хотел. Вместе с Марод-Али скрылся и другой плотник — Мамад-Назар. Ходили вдвоем, работая на население: кто ягод даст, кто зерна… Делали гребешки, ложки, люльки, деревянные калоши, пиру ворота сделали (а он им харчей не дал). Э-эх, как жили все время!.. Потом Мамад-Назар уехал, а Марод-Али остался один постоянным плотником. А только денег не было, харчей не было — ни у кого их не было, потому что караваны не приходили.

А потом установилась Советская власть. Перед тем Марод-Али поехал в Афганистан — его послали покупать соль, потому что в Шугнане нет соли. Зимой на лошади переправлялся через реку, у самого Кала-и-бар-Пянджа. А по реке кружились льдины, быстрые такие льдины. Одна сбила с ног лошадь, и Марод-Али упал, и водой снесен был на лед, и ударился об его край головой. Не утонул — вылез, и кровь лилась; дополз обратно до берега, а лошадь выплыла на афганскую сторону. Вот шрам на виске, угловатый шрам. Но это все ничего. И пусть Марод-Али худ и лицо его тощее, некрасивое, не в этом дело. Зато у него насмешливые, настоящие мужские — в них видна воля — глаза. А главное: у него есть руки — жесткие руки, сильные и большие.

— Если ударю ребром ладони — как нож. Если ударю ладонью — как молот.

Только ногти на, пальцах нехороши. Все в черных полосках царапин, ни одного целого нет, желтые и жесткие, как куски черепашьего панциря.

— Обманщик я… — часто смеется Марод-Али. — Червей так обманул. Всю жизнь работал, ни одного дня отдыха не знал. Худой стал — видишь, что́ червям останется? Они думали, во мне много сала будет, а я их так обманул!

Марод-Али горд тем, что он плотник. И когда пришла Советская власть, он говорил в селении:

— Я думаю так: надо рабочих сделать. У нас в Шугнане совсем нет рабочих, очень мало. Пускай ко мне приходят, я буду учить, ученики мои рабочими станут — много рабочих а Горном Бадахшане будет. А сейчас — государство рабочих, значит, эти рабочие и Бадахшаном управлять будут, знать будут, что ему нужно, поселян от темноты отучат, грамоту, которую я не успел в свой ум взять, узнают и не изменят Горному Бадахшану. И всюду у нас будут свои, рабочие люди.

Марод-Али говорил так, но никто к нему в ученики не пришел, потому что у каждого была своя работа на маленьком поле, среди камней. И другой работы в Шугнане не было: ведь, кроме маленьких горных селений, ничего в Шугнане и нет. До сих пор ни одной фабрики, ни завода. Даже в Хороге. Потому что Хорог — столица Памира, а Памир — нагроможденье скалистых и обледенелых хребтов. Только на дне долин и ущелий, только по берегам ледяных, завитушками вьющихся рек, под откосами громадных каменных стен рождаются и живут неказистые селения, опасаясь нависших над ними камней и снежных обвалов и шатких, наползающих сверху осыпей.

Это случилось неожиданно для него, хотя он всегда был уверен, что это случится. Как и всегда, он лез по скале и был одинок. Но сегодня это случилось, и в ту именно минуту, когда, повиснув на руках и не найдя точки опоры, чуть не сорвавшись, он еле-еле подтянулся назад. Он нечаянно взглянул вдоль стены и вдруг застыл, хотя оставаться на этом месте было и опасно и трудно. Он сразу задумался, забыв о своих занемевших пальцах, которые побелели от веса всего его тела, наполовину повисшего над пустотой. Он задумался, и мысль его работала возбужденно.

— Э… э… — бормотал он себе. — Отсюда — туда, с того выступа на этот. А вон тот дальше — он еще ниже… Так, а там — пусто. Ничего — желобом. Одного мало… Один, два, еще один… Тут — киркой, а там опять на весу… Ничего… Можно. Пойдет!

Он нашел! Нашел! Его затея осуществима!..

Он выбрался из области скал, низвергался по осыпи, пел. Вприпрыжку спускался по камням к раскинувшемуся внизу селению. Он совсем одурел от радости и возбужденья и пел, хотя в песне его играли только два слова: «можно» и «пойдет», перемежаясь, обрываясь, растягиваясь на все лады.

«Можно» — построить. «Пойдет» — вода. От верхних горизонтов реки, пересекая отвесную стену ущелья, пробираясь между скалами выше осыпи, круто перерезая вниз осыпь, пойдет вода по задуманному им каналу, а подошву осыпи он расчистит от камней. Сотни и тысячи пудов камня он соберет и отнесет в сторону, чтобы очистить площадку, на которой можно будет устроить посев и выстроить дом. В дом переедут его родители, и братья, и жена, и дети, и сыновья братьев, и он сам, и еще несколько бедняков, у которых нет в селении земли, которые блуждают по Шугнану, батрачат, пасут стада, потому что им негде сеять собственную пшеницу. И они тоже выстроят себе маленькие дома, и пройдут годы, и эти дома образуют новое селение, которое будет называться… ну, как-нибудь, а уж его назовут!