Павел Лукницкий - Делегат грядущего

Наконец он решился. Вернулся в пещеру. Надел полушубок и натянул теплые, но все еще мокрые сапоги. Взялся было за винтовку, но, подумав, отставил ее в угол пещеры и вместо нее взял ледоруб Сычова. Сунул было в карманы банку консервов, но передумал и тихонько вложил ее в раскрытый рюкзак Сычова. Затем раскрыл пикетажную книжку Сычова и, вытащив ее на лунный свет, нацарапал карандашом: «Уважаемый товарищ Сычов. Если что, то лихом не поминайте. Винтовку прошу доставить на заставу и сдать начальнику под расписку. Я сейчас…» Положил пикетажную книжку на место, поглядел на мирно спавшего Сычова и выскользнул из пещеры на залитый лунным светом карниз.

Сычов проснулся с рассветом и сразу с удивлением обнаружил отсутствие Колесникова. Вскочил, огляделся. Увидев винтовку, решил, что Колесников по нужде на минуту вылез из пещеры. Потянулся и снова лег, лицом кверху, с открытыми глазами. Он порядком промерз и разрешил себе эту минуту лени.

Колесников, однако, не возвращался. Сычов сел и крикнул:

— Колесников! А товарищ Колесников!

Эхо, исказив слова, издали повторило их. Никто не откликнулся. Сычов прислушался и, уже встревоженный, во всю силу голоса прокричал:

— Эй!.. Куда вы девались, товарищ Ко-олеснико-ов?..

Горы вернули отзвук эха, и восстановилась прежняя тишина.

— Что за черт?! — вполголоса воскликнул Сычов и, торопливо надев ботинки, уже явно волнуясь, выбрался из пещеры.

Солнце, еще не видимое, бросало из-за дальних пиков золотистые пучки лучей, снег играл алым пламенем, и вокруг стояла бездонная тишина.

Сычов снова начал во весь голос выкрикивать фамилию пограничника, и снова никто не отвечал ему.

Подождав немного, Сычов пробрался в пещеру, осмотрел вещи. Все было в порядке, и винтовка стояла, аккуратно прислоненная к стене.

«Если б домой ушел, винтовку бы не оставил. Сорвался он, что ли, на самом деле?» Взял винтовку, выбрался на карниз, наслал затвор и выстрелил в небо. Оглушительное эхо рассыпалось по горам, перекатываясь, замирая и возникая снова.

И тишина восстановилась опять.

Сычов дал второй выстрел, переждал эхо и снова прислушался Ему почудился далекий, слабый крик.

Выстрелил в третий раз и стал смотреть вниз с карниза… На крутом чистом фирне не было ни единого пятнышка.

И вдруг сзади, из-за угла карниза, раздался сердитый голос Колесникова:

— Товарищ ученый, пошто патроны зря тратите? Мне же в них отчитываться!

Сычов обернулся и растерялся: по карнизу полз Колесников. Все лицо его было в крови. Окровавленный рукав рубахи обматывал голову. Полушубок был изодран, и какие-то тряпки болтались, скрепляя остатки сапог. Колесников был бледен, заметно было, что он смертельно устал, но, торжественно помахав ледорубом, он попробовал улыбнуться.

— Я сейчас, товарищ Сычов, погодите малость!

Сычов все еще не мог оправиться от изумления и ничего не понимал до тех пор, пока Колесников не подобрался к нему вплотную. Вытащив из кармана какой-то предмет, обернутый в тряпку, Колесников развернул тряпку и бережно положил на камень сорвавшийся накануне компас.

— Вот он, пес его задави, чтоб ему, гаду, ни дна ни покрышки! Я уж думал, гроб ему, и мне вместе с ним… Возьмите!

Тут он сразу сел и, положив локоть на камень, обессиленный, поник головой на руку.

— Вы сумасшедший, — только и нашелся что промолвить Сычов. — Ведь вы же могли погибнуть!

— Без карты тоже в пограничном деле погибель, — слабым голосом ответил Колесников.

Сычов смазал йодом все ссадины на лице Колесникова и уложил его спать. Сам сел рядом, заботливо охраняя бездонный и спокойный сон пограничника. Раскрыл пикетажную книжку, чтоб заняться работой над картой, и, только теперь обнаружив запись Колесникова, с неизвестно откуда взявшейся нежностью произнес:

— Вот тоже шалый, а я-то думал, всучили мне простофилю!

В полдень географ и пограничник вышли на перевал и в четыре часа дня его одолели. Сычов подумал, что он может дать название этому неизвестному доселе и открытому им перевалу. Помедлил — и против крестика на расходящихся горизонталях своей пикетажной книжки написал: «Перевал Колесникова».

И ничего не сказал об этом своему спутнику.

Колесников в этот день шел хорошо, несмотря на усталость, и только всю дорогу жалел свои превращенные в лохмотья, позавчера еще новые сапоги да что-то такое бурчал по поводу трех зря израсходованных патронов.

1934

В том году северная зима оказалась суровой. Снег тяжелыми пластами лежал на соснах и елях. Жена старшего лейтенанта Лапшина всю зиму сидела дома. Что она делала дома, было никому не известно, и только муж, приходя со службы, обычно заставал ее на диване с грудой раскрытых книг и с помятой тетрадью, все страницы которой были исписаны некрасивым и грубым почерком, свидетельствовавшим о жестокой борьбе с непослушным карандашом. Муж входил в комнату, возбужденный от работы, краснощекий, веселый, потирая с мороза руки, и, хитро подмигнув, говорил:

— Ну что, Мариам, повоевала сегодня? С кем воевала?

Мариам легко вставала с дивана, обвив шею мужа, спокойно целовала его прямо в губы и отвечала:

— Сегодня с Обломовым… И потом вот еще пятый том Маяковского…

— Ну, добре, — усмехался старший лейтенант Лапшин и, ласково отстранив жену, шел к умывальнику. — А в клубе сегодня была? — доносилось оттуда вместе с бульканьем и журчаньем воды.

Мариам отмалчивалась, стыдясь, как всегда, сознаться, что побоялась мороза. Мариам родилась в Пахта-Арале, рядом с Голодной степью, где прежде казахи-кочевники прятались от чиновников и где сейчас вырос гигантский колхоз-миллионер, рассыпавший свои кустики хлопка от центральной усадьбы до окружности горизонта. А потом Мариам за десять баранов была продана бухарскому купцу. Это был ее первый муж, и двенадцатилетней Мариам он казался могущественнее и грознее аллаха. Его усы резали кожу, как сабли, а после прикосновения его рук на теле Мариам оставались большие иссиня-черные пятна. Он натешился ею и перепродал ее в Афганистан за двух бадахшанских коней: ему дали коней потому, что Мариам была очень красива. Через месяц он украл Мариам обратно, потому что решил продать ее еще раз, на этот раз русскому человеку. Но Мариам прыгнула в воду с верблюда при переправе через горную реку; все решили, что убытка уже не вернуть: проклятая девчонка утонула!

А Мариам выбралась из воды на километр ниже, израненная, избитая, окровавленная, но радостная и злая. Случилось это в долинах Бабатага, где цветут рощи дикой фисташки и миндаля, где знойные джунгли непроходимы, где снег бывает только на всегда далеких, недостижимых горных вершинах. Мариам пристала к лагерю люлли — бухарских бродячих цыган. В ту пору шла война между дехканами и войсками эмира. Люлли говорили, что эмир уже бежит в Афганистан, а что вместе с дехканами за ним гонятся солдаты какой-то русской армии, которая почему-то называется «красной».