Павел Лукницкий - Делегат грядущего

Но люлли были всегда боязливыми и решили лучше скрываться в горах, подальше от всяких людей и от всякой власти, потому что у люлли никогда не было своей земли, даже на кладбищах, чтоб хоронить мертвых. Помнили люлли поговорку кочевников: «Черная ли собака, рыжая ли собака — все равно собака», и три года скрывались в горах.

Тут Мариам узнала, что такое снег, мороз и ледяной ветер для чуть прикрытого лохмотьями тела, и на всю жизнь невзлюбила холод.

А потом к племени люлли откуда-то пришли трое здоровых и смелых цыган и рассказали о нижних долинах такие невероятные вещи, что сначала никто не захотел им верить. Но все же поверили и всем табором двинулись вниз, нагрузив свой скарб на ишаков, на овец, даже на лохматых собак. И солдат-узбек с красной звездой на фуражке остановил их при выходе из ущелья, против каменного белого дома, над которым развевался красный ситцевый, еще не выцветший флаг, и сказал окружившим его старейшинам-люлли.

— Здесь будет ваша земля. Поставят дома вам, и будете сеять хлопок. О хлебе там, о плове, еще там о чем — думать нечего: наша застава вас обеспечит. А жен и дочерей ваших никто не тронет: скажите спасибо Советской власти; хоть и не воевали вы за нее, а все-таки она ваша власть.

И цыгане остались жить под крылышком пограничной заставы. И Мариам понемножку перестала бояться чужих мужчин, потому что все были с ней приветливы и добры.

Каждый год, по весне, пограничники, с которыми люлли за год успевали сдружиться, садились в седла, вьючили свое имущество на верблюдов и уходили куда-то далеко-далеко на север, чтоб уж никогда не вернуться. А вместо них с таким же караваном приходили другие, только караван каждый раз был вдвое, а то и втрое длиннее. С новыми пограничниками люлли тоже дружили, хоть и знали уже, что ровно через год им придется расстаться.

Но был один пограничник, который не уходил с заставы четыре года подряд. Когда он пришел на заставу, зеленые петлицы его были гладкими, а через год на его петлицах появились два красных маленьких треугольника, потом еще два треугольника, один за другим, а на четвертый год на груди пограничника Мариам увидела красивый знак, о котором знала только, что у военнослужащих он называется «орден» и что его дают в самой Москве за большие заслуги. Этот пограничник научился говорить на языке люлли гораздо лучше, чем Мариам говорила по-русски. Когда он приезжал верхом, Мариам подолгу вглядывалась в него из-за ветвей шелковичного дерева, стоявшего у самой горной тропинки. А дальше все случилось само собой, после того как этот пограничник стал преподавать грамоту в школе ликбеза, организованной самими люлли в их пограничном колхозе. На пятый год Мариам поселилась в комнате мужа на самой заставе. В комнате были белые занавески, Мариам полюбила вечерами заводить патефон и уже прекрасно понимала, почему ее мужа красноармейцы зовут «товарищ помнач».

Однажды летом в ущелье прозвучали последние взрывы аммонала, и к заставе подкатил первый забрызганный, тяжело нагруженный автомобиль. Мариам очень испугалась его, но испуга своего не показала решительно никому — ведь она уже давно считала себя культурной женщиной, и ведь это же очень смешно: испугаться автомобиля!

А через месяц вместе с мужем Мариам неслась в том же автомобиле по новой бесконечной шоссейной дороге. Ей было очень грустно навсегда покинуть свою заставу и своих люлли, но ее мужа переводили на Север…

Старший лейтенант Лапшин после обеда набил табаком массивную трубку. Она изображала какого-то, видимо, очень древнего финского бога. Однажды в заснеженном лесу ее обронил голубоглазый шпион в ту секунду, когда пуля Лапшина настигла его в ста метрах от нарушенной им границы. Закурив, Лапшин обратился к жене, которая мыла под самоварным краном стаканы и которая из Мариам давно уже превратилась в Машу:

— Совет жен, Машутка, недоволен тобой: ты, говорят, отказалась участвовать в лыжном пробеге? С чего это ты дуришь?

Мариам потупила глаза.

— Не пойду.

— Капризничать хочешь?

— Разве я стала капризной? Ты это зря, Илляпиша́! — Мариам вместо «Лапша» очень смешно, с восточным акцентом произносила «Илляпиша́». — Ты знаешь, я по снегу ходить не могу, я снега боюсь. Ты не сердись, Илляпиша́, ты же знаешь…

— Ничего я знать не хочу! — сердито пробормотал Лапшин, но, кое-что вспомнив, тут же смягчился: — Ну ладно, шут с тобой… Тогда тебе от совета жен есть дело другое, и отказаться от него — не моги, потому что иначе махнут на тебя рукой все наши жены, скажут, плохое ты от меня воспитание получила: как была, мол, трусихой, так и осталась… А дело тебе — вот послушай… — Тут старший лейтенант Лапшин рассказал Мариам такое, что у нее загорелись щеки от любопытства и страха…

…До назначенного срока оставалось три дня. И все эти дни Мариам колебалась. То ей хотелось показать пример всем остальным женам, и она представляла себе страшную быстроту, с какой будет нестись по снегу на этой машине… То безотчетный страх одолевал ее и холодком пробирался в сердце… Она и впрямь очень боялась, ей было стыдно себя и своего страха… «Лучше б уж на самолете или на танке», — твердила она себе, хотя и не могла бы толком объяснить, откуда взялась такая боязнь…

Утром в выходной день снежное поле под ярким солнцем слепило глаза. Мариам, в овчинном полушубке, в валенках, в шапке-ушанке, с наганом на ремне (как-никак, а граница), стояла у ворот гаража. Ворота раскрылись, дикий рев пропеллера аэросаней наполнил гараж, сани рванулись в ворота, Мариам отпрянула в сторону. Но водитель сбросил газ, сани остановились. Водитель открыл изнутри дверцу кабины и весело усмехнулся:

— Садитесь… Поедем…

Он так просто сказал «поедем», что Мариам преодолела нечаянный страх и неловко забралась в кабину. Неистовый рев пропеллера сразу, будто взрывая кабину, возобновился, сани рванулись вперед, за стеклами мелькнули дома, старая церковь, давно превращенная в клуб, какие-то сооружения… Мариам стиснула пальцы, ей хотелось зажмурить глаза, чтоб не видеть яркого снежного поля, стремительно подминаемого санями, ей казалось, что они обязательно перевернутся… Сани, однако, не переворачивались, в их стремительном беге Мариам ощутила плавность, уши к однообразному реву привыкли; Мариам вспомнила, как все три дня убеждала мужа, что от страха помрет, и вдруг ей стало весело и смешно. Еще с опаской, но уже с азартом и любопытством она прильнула лицом к стеклу…

Вокруг не было ничего, кроме золотого, гладкого снежного поля, которое ничуть не уменьшалось от такой быстроты. Мариам стала думать о поручении, возложенном на нее: о еще неведомой ей «точке», затерянной где-то среди этого снежного поля, о людях, которые там живут, к которым она примчится на аэросанях, чтоб проверить, в порядке ли их белье, хорошо ли организовано их питание, чисты ли стены их маленького железобетонного жилища; чтобы провести у них день, поговорить с ними о прочитанных книгах, взять от них письма и поручения к их женам. Ни с одним из них Мариам не была знакома, но отлично знала, что ее встретят как лучшего друга. Ей стало стыдно за свой нелепый и безотчетный страх. Мариам забормотала старую казахскую песню о Козы-Корпече, единственную запомнившуюся ей с детства песню из тех, какие на заре ее жизни в рваной юрте певала ее полузабытая мать. Водитель, угадав, что спутница его поет песню, весело мотнул головой — он ничего не слышал, кроме рева пропеллера.