Павел Лукницкий - Делегат грядущего

Мариам опять прильнула к стеклу. Ей показалось, что в стороне от саней что-то блеснуло и припало к яркому снегу. С детства у нее было отличное зрение. Мариам прищурила глаза: несомненно, там что-то есть. Черной черточкой мелькнула лыжа, за нею — другая…

— Там люди в белых халатах, гляди! — пронзительно крикнула Мариам, схватив водителя за плечо и наклонившись к самому его уху. — Давай туда, поворачивай, надо посмотреть, что за люди!

Водитель как-то странно взглянул на Мариам, скользнул взглядом по ремню, на котором висел ее наган, перевел взгляд на свою винтовку, прислоненную к сиденью между ним и его спутницей, и, медленно повернув штурвал, отчего сани, накренившись и вздымая облака снега, описали большую дугу, крикнул в ухо Мариам:

— Сколько их там?

— Пятеро…

— Стрелять умеешь? — крикнул водитель. — Тут наших не может быть…

— Ого!.. — Мариам схватила винтовку, переложила затвор и, убедившись, что патроны на месте, уверенно сжала губы.

Сани неслись прямо на группу людей. Те, видимо, приготовились защищаться, потому что повернулись головами к саням и быстро разгребли руками снег. Скорей угадав, чем услышав, Мариам поняла, что они стреляют в несущуюся машину. Толкнула стволом винтовки стекло, и оно рассыпалось. Морозный ветер ворвался в кабину. Мариам надавила на спусковой крючок, и в этот самый момент четверо из лежавших вскочили и бросились в сторону от промчавшихся мимо саней. Пока водитель вел сани по кругу, чтоб вернуться к оставшейся уже в полукилометре сзади группе бандитов, еще два стекла кабины вылетели сами собой, и Мариам поняла, что бандиты стреляют по ним. На полном газу сани неслись обратно. Бандиты, сбросив халаты и разделившись попарно, бежали на лыжах в разные стороны, оборачивались и отстреливались. Водитель направил сани на ближайшую пару. Мариам с ходу дала два выстрела, и оба бандита упали, раскинув руки… Когда сани сделали новый круг и помчались за оставшимися двумя, без лыж прыгающими по снегу, водитель одобрительно свистнул и прокричал:

— Не стреляй, живыми возьмем!..

Оба бандита, подняв руки, остановились. Водитель сбросил газ и, подрулив к ним, застопорил.

— Ну, теперь сиди, держи наготове, а я…

Тут он спрыгнул на снег с выловленным из кармана маленьким автоматическим пистолетом. Оружие бандитов лежало под ногами у них на снегу. Они не сопротивлялись, дали себя обыскать, и водитель спокойно связал им руки ремнем. У них были здоровые, мрачные лица. Оба молчали, но в эту минуту водитель меньше всего интересовался их разговорами.

Мариам с волнением держала их на мушке винтовки, опасаясь какого-нибудь подвоха. Когда водитель повел их к аэросаням, Мариам смахнула рукой что-то защекотавшее ее щеку и с удивлением заметила на своих пальцах кровь. Потрогала щеку и поняла, что задета пулей: чуть-чуть, только сорвана кожа. Тут она подумала о том, что было бы, если бы пуля шла на сантиметр левее. Но подумала так спокойно, как будто случиться этого не могло…

В гараж сани вернулись ночью — при глубокой зеленой луне. О том, что случилось, «точка» сообщила старшему лейтенанту Лапшину еще днем по радио, сразу после того, как аэросани с тремя трупами и двумя пленными диверсантами явились туда.

У гаража Мариам встретили командиры. Ее щека была перевязана, и ей было как-то конфузно.

— Подумаешь, тоже большое дело сделала, тоже мне герой! — с грубоватой насмешливостью встретил ее Лапшин, прежде чем кто-либо успел произнести хоть слово. — Ты думаешь, мы и сами бы их тут, поближе, не задержали?

Мариам смутилась, но, сообразив, что при всех ему хвалить жену неудобно, улыбнулась и сказала:

— Очень страшно на этих санях, того и гляди перевернутся!

— Значит, напугалась? — лукаво спросил Лапшин.

— Еще как, понимаешь, так в ухо гудят!..

Командиры рассмеялись. И Мариам, совсем позабыв, что всю дорогу думала, как именно она — по-военному — отдаст рапорт, потупилась и совсем неожиданно произнесла:

— Устала я… Пойдем домой, Илляпиша́!..

1937

Вечерами старик Кадырбек подолгу сиживал в одиночестве на пороге своего нового дома. Солнце садилось на далеком краю степи, там, где острые глаза старика различали два маленьких курганных холма. Красные лучи ложились плашмя на степь, на длинные борозды хлопковых посевов, на молодые тополя, посаженные вдоль нового оросительного канала, который только пять лет назад дал жизнь колхозу, приютившему старого кочевника Кадырбека. Вот уже пять лет никуда не двигался Кадырбек — не вьючил дырявую юрту на чахлую коровенку, не искал тощей травки по солонцам, не подвязывал к поясу прокисший бурдюк с кумысом. Не легко далась Кадырбеку оседлая жизнь, но он был очень самолюбив и, раз что-либо решив, уже никогда не отступал от принятого решения. И с тех пор как он научился обрабатывать землю, сеять, поливать и собирать хлопок, все реже и реже предавался он легкой грусти воспоминаний о былых блужданиях по чужим долинам, горам и степям. В колхозе жили суровые, трудолюбивые люди; все они знали в прошлом горькую нищету, сейчас все жили хорошо, все хорошо работали, но никто не умел работать так, как белобородый, кряжистый, еще очень крепкий старик Кадырбек. Многое он одолел из того, что сызмала преграждало ему путь к счастью; одного не мог одолеть: никак не далась ему грамота. Начал было учиться, но вскоре махнул рукой, бросил: показалось ему, что от значков-закорючек растрескивается вдоль и поперек его старая, непривычная к таким хитростям голова.

В тихий апрельский вечер он, как всегда, сидел на пороге своего дома, глядел сквозь пламя заката на два курганных холма, мимо которых бежала дорога в далекий город, думал о своей единственной дочери Гюль-Жамал, покинувшей его в тот самый год, когда он навсегда перестал быть кочевником. Дочь росла вместе с ним, пасла в степи его лошаденку, собирала для костра сухой верблюжий навоз, голодала и мерзла жестокими зимами вместе со своим стариком отцом. Кто мог думать, что она уедет от него за многие тысячи верст, в такой дальний западный город, куда и аллах не заглядывал с неба и беркут не залетал? «Ленинград» — название этого города, но, сколько ни силился представить его себе Кадырбек, ничего в его небогатом воображении не возникало…

Часто думал о дочери Кадырбек, но в этот апрельский вечер — с особенным напряжением. Только что от его порога отъехал всадник, посланец Гузаира, секретаря райкома. Всадник привез Кадырбеку добрую весть. «Радуйся, ата Кадырбек, телефон, столбы которого, видишь, бегут по степи из-за холмов сюда, телефон принес тебе телеграмму. Из города Ленинграда едет к тебе твоя дочь Гюль-Жамал. Встречай ее в день нашего общего советского праздника — Первого мая. Встречай ее хорошо, она у тебя ученый человек — зоотехник. Она ездит в Ленинграде на автомобилях, ей пожимали руки самые знаменитые люди нашей страны, она носит платья из шелка и тонкого сукна, она любит воду и чистоту. Мы все с почетом будем ее встречать, потому что мы все посылали ее учиться и ее ум вырастал для нас всех…»