Павел Лукницкий - Делегат грядущего

— Кто сказал — плохо, рафик Хурам? — скруглил глаза Одильбек, усаживаясь против Арефьева и Хурама. — Ничего дела идут… Землю таскаем.

— Какую землю?

— Знаешь, всюду ничего, только участок Мирзохура голый совсем. Он уже сеять хотел, солнце на ребрах, пора; смотрит — земли всего на пять пальцев, камень внизу. Когда пахал, омач все скрипел у него. Снег таял, с собою унес землю. В прошлом году мы много насыпали.

— Слышишь, Арефьев, что он говорит? Это тебе не Румдара… На носилках землю под хлопок таскают.

— Ого. Посмотреть надо будет… Ты о нашем деле его спроси.

— Сейчас. Слушай, друг Одильбек. О каких это басмачах ты мне писал?

Одильбек, очевидно, от удивления заскреб волосатую грудь под халатом:

— Басмачи?.. Я писал?..

— Письмо посылал?

— Не знаю, рафик Хурам. Ничего я тебе не посылал.

— А кто же, Одильбек, письмо мне писал? Не ты, что ли?

Одильбек недоверчиво взял протянутое письмо и вертел его в заскорузлых пальцах не разворачивая.

— Да ты разверни… Писал ты это письмо? — Хурам начинал сердиться.

Одильбек развернул письмо, повернул его к свету, близко поднес к глазам, медленно и внимательно прочитал его вслух.

— Я не писал, честное слово, рафик Хурам, не понимаю, — наворачивая на указательный палец конец своей бороды, наконец пробормотал он, и пальцы его задрожали.

— А подпись?

— Рафик Хурам…

— Ну?

— Что будем делать? Тут написано — Одильбек. Я, Одильбек, ничего не писал.

— Подпись подделана, что ли?

— Конечно, подделана.

— А секретаря? Одильбек прочел вслух:

— «Бабаев».

— Ну?

— Тоже подделана. Не так пишет.

— Что за нелепость… А басмачи-то были у вас?

— Не было басмачей. Какие сейчас, рафик Хурам, басмачи? Тихое время.

— И кооператив цел?

— Совсем цел. Пожалуйста, пойди посмотри.

— Что у вас там случилось? — вмешался Арефьев, не понимавший ни шугнанского, ни таджикского языка. — Чего ты, Хурам, негодуешь?

— Да понимаешь… Он говорит, что никаких басмачей у них не было, а письмо подложное.

— Не может быть!

— Ну, вот подожди… Скажи, Одильбек. А эти, что в письме перечислены, как их там… Бобо-Закир, что ли?

— Неправда! — горячо воскликнул Одильбек. — Бобо-Закир — активист хороший, парторг. Его только что выдвинули мы. Он сегодня в ущелье работает, желоба канала нашего чинит.

— Ну, ну… А другие?

— Гуссейн-зода — комсомолец. Бобо-Умар-зода — бригадир, землю таскает сейчас.

— Черт его знает, что за чушь! — по-русски воскликнул Хурам. — Выходит, Арефьев, мы даром приехали. Не понимаю, кому эта штука нужна.

— Я и то думаю, — раздумчиво отозвался Арефьев, — откуда в моем районе быть басмачам? Уж я бы первый что-нибудь знал… Сразу мне не понравилось… А письмо… Если оно подложное — значит не зря. Без цели такие письма не пишутся.

— Какая же может быть цель?

— Выяснять буду…

— Одильбек, ты верно говоришь? Может, не так что-нибудь?

— Об-бо, рафик Хурам, — обиделся Одильбек. — Чесотка на мою голову, если не так. Тебе разве могу я сказать неверное слово?

Хурам и Арефьев пустились в обсуждение. Одильбек, не понимая их, слушал, расстроенный и взволнованный. Решили дехканам письмо не разглашать. Спросили Одильбека, и Одильбек объяснил, что никто в последние дни из Хунука в Румдару не уезжал. Письмо, очевидно, было состряпано в самой Румдаре.

— Ничего тут не выдумаешь… Сейчас пойдем с тобой, посмотрим поля и кишлак, вечером устроим собрание, на ночь останемся здесь. Чаем напоишь нас?

— Сейчас, сейчас, — засуетился Одильбек. — Не сердись, рафик Хурам, я не успел. Ты сразу такое слово мне сказал, вся кровь в голове смешалась… Пойдем ко мне в сад.

Сад Одильбека, крошечный, огороженный высокими каменными дувалами, походил на маленькую, заложенную сверху листьями коробочку. В нем было прохладно, спокойно и приятно. Тутовые деревья и абрикосы давали сплошную тень, зеленая трава была сочной и ароматной, речка, рыжая в эту весеннюю пору, ворчливо омывала траву. Одильбек принес два паласа, пиалы, кумганы. Составив три черных от сажи камня, разжег между ними огонь. Сорок километров ночного пути верхом клонили Арефьева и Хурама ко сну. Растянувшись на паласах, оба созерцали лохматую, бурлящую по камням воду. К Хураму вновь возвращалось блаженное спокойное настроение.

Такой же сад сопровождал детство Хурама. Так же бежала вода, прыгая по камням. В запах трав вмешивался неуловимый для посторонних, чуть заметный, но особенный запах тутовника. Тихо сипел кумган, облизываемый языками огня, и черные камни казались живыми. Сквозь листья серели скалистые горы; белый суконный изодранный халат старика отца, сидевшего на корточках перед огнем, представлялся недвижным вовеки.

Незаметно Хурам задремал, и перед ним возникли давно забытые образы.

…Ледники, укрытые набухшими, словно глазированными снегами, — четыре снежных пика — напитывались закатом. Из белых они превращались в розовые, и розовый свет быстро сгущался в малиновый. И небо над ними, словно меняя нежнейшие одежды, превращалось из бледного в розовое, в палевое, в синеющее, вишневое и, наконец, в стальное, цвета зимней воды. Это, казалось, происходит на сцене, ярко освещенной, на которую смотрят из темного зала… Зал… Нет, не так… Зал театра. Откуда это? Хурам в дремоте прикрыл ладонью глаза, которых коснулся луч солнца, и ленинградский театр исчез… Ущелье с отвесными стенами, полное тьмы и холода, и вниз по ущелью, извиваясь, бежит река — туда, к расширяющемуся раструбу ущелья, где происходит ослепительное действо заката, где в небо ощерены снежные пики. Из острой грани хребта, на левом борту ущелья, вытекла коротенькая полоска расплавленного серебра. Полоска выпирала, росла, становясь выпуклой, ослепительно желтой. Луна, выползая из скалы, округлилась, на секунду задержалась на скате хребта, словно собираясь стремительно скатиться по склону, но оторвалась, не покатилась, повисла в воздухе, поплыла и оказалась обыкновенной луной, залившей все ущелье глубоким зеленым светом. А снежные пики, сразу потеряв все цвета, замерцали нежнейшей ночной белизной. Хурам поправил кусок овчины, которая прикрывала его босые, исцарапанные об острые камни ноги, нащупал затылком удобное углубление в камне и решил, что теперь можно заснуть на всю ночь…

…Складень из хвороста и остроугольных камней — айляк — летовка в горах. Глубокие лазы и дыры вместо дверей. По темным углам — солома, на которой ильчизан, жены пастбищ, могут спать по ночам. На выступах разнобоких камней теснится посуда — большие деревянные чашки для простокваши и творога, корыта для свежего молока, грубо выструганные ковши и ложки. Три черных от сажи камня подпирают огромный чугунный котел. На каменных гвоздях по стенам висят пустые бараньи шкуры, в которых молоко можно унести вниз, в кишлак. От них кислый и острый запах. Заклятым чуром логово обводит каменная ограда. По вечерам женщины в отрепьях белых шерстяных рубах торопливо разбирают камни ограды. На четыре стороны света раскрывается ограда проломами, и, хлынув с четырех сторон света, внутрь ограды потоки блеющих белорунных овец сливаются в тесную, тяжко дышащую отару. Овцы сбивают с ног женщин, но женщины тычут их палками, вцепляются сильными пальцами в загривки ягнят, вытаскивают их из давки и тащат к себе в айляк на солому, к огню очага, чтоб спать вместе с ними, — с ними делить парное овечье молоко и тепло, с ними вместе ночью дрожать от ледяного ветра, сочащегося сквозь щели каменной кладки, и ежиться от легких привычных укусов бараньих клещей. И чем теснее прильнут женщины к теплым бокам ягнят, тем меньше ночью будет их мучить страх, который всю ночь стоит над айляком в свисте черного ветра, в мяуканье снежных барсов, в подвыванье огромных лохматых собак, в потрескиванье дальнего ледника. Всю ночь над айляком бесятся демоны гор, всю ночь стонут и охают женщины, и жалобно блеют овцы, всю ночь, до утреннего густого тумана, путаются и обрываются дикие, бедные виденьями сны.