Павел Лукницкий - Делегат грядущего

— А ты тоже будешь работать? — вызывающе спросила его Лола-хон.

— Я?.. Да, я… — Азиз замялся. — Я послезавтра приду… Сейчас два вечера заняты.

Лола-хон подозрительно взглянула ему в глаза, и Азиз потупился.

— Ладно, пусть приходят, — сказала Лола-хон. — Я пущу их с другой стороны бугра. Посмотрим, кто раньше до середины дойдет.

Азиз сообщил приятелям, что теперь им придется работать крепко: Лола-хон предлагает им рыть траншею с другой стороны.

— Пусть, — самоуверенно произнес Абдуллоджон. — Посмотрим, кто над кем посмеется!

Вечером Азиз решил было пойти со всеми к бугру. Но неожиданно для себя оказался на улице у кооператива. Постоял в нерешительности, борясь с охватившим его желанием, оглянулся по сторонам и, убедившись, что никто за ним не наблюдает, юркнул в калитку.

Азиз не знал толком, что такое любовь, до сих пор он никогда не задумывался об этом. К комсомолкам, к тем дехканкам, лица которых были открыты, он относился с панибратскою дружественностью, они были товарищами его по работе, он всегда старательно подчеркивал свое уважение и физическое безразличие к ним. Такому отношению научила его Лола-хон. К ней самой он относился почтительно и почему-то даже побаивался ее. Женщин старого мусульманского мира, носивших паранджу и до сих пор не сбросивших тяжелой опеки родственников, он по наивности своей презирал. Он не представлял себе, как разговаривать с ними, и, когда они проскальзывали мимо него, как черные привидения, он сторонился их как чего-то непонятного и враждебного.

Сестра Шафи, Озода, до сих пор была одним из таких привидений. Но после встречи с ней в доме Шафи, после того, как он впервые увидел ее запретное лицо, он уже не мог избавиться от мыслей о ней.

На следующий день после этой встречи он принес Шафи деньги за гвозди. Он мог бы принести их в кооператив и тогда не увидел бы Озоды. Но он пришел к Шафи в тот час, когда кооператив обычно уже бывал закрыт, и ему пришлось зайти в жилище Шафи. Азиз не хотел сознаться себе в преднамеренности. Шафи встретил его еще приветливей, чем накануне, опять уговорил его угоститься чаем и среди разговора вдруг встал и, объяснив, что обязательно должен покормить лошадь, вышел из комнаты. Оставшись наедине с Азизом, Озода сама завела разговор о комсомольской работе, о том, что Азизу следовало бы объяснить ей подробней, почему он не верит в бога и клянет шариат. Азиз слушал ее, искренне радуясь. Шафи вернулся. Озода не прервала разговора, и, к удивлению Азиза, Шафи сам принял участие в нем.

— Ты честный человек, Азиз. Женщине не надо бояться тебя, а я не враг моей сестре Озоде, не хочу ей мешать жить как понравится. Сам я старик, мое дело — сторона. Пусть она, молодая, своим умом думает. Если захочет снять паранджу — я тоже ничего не скажу.

Прощаясь с Азизом, Озода, выпростала из-под паранджи, подала ему руку. Азиз вздрогнул от легкого рукопожатия. Шафи пригласил приходить почаще и без всякого дела.

— Будешь рассказывать сестре о Советской власти, все, о чем тебя спросит. Только прошу тебя, Азиз, никому ничего не говори. Дурных языков много, мало ли что станут болтать.

Теперь смутное желание встречаться с Озодой Азиз самоуверенно объяснил себе как новую форму выполнения своих комсомольских обязанностей. Однако никому ничего не сказал об этих двух встречах: «Стыдится Озода чужих разговоров». Особенно не хотелось ему, чтоб Лола-хон узнала об этом: думает — Озода враг ей большой, не поймет…

И стал ходить в дом Шафи — сначала редко, потом все чаще — и уже не старался в чем-либо себя оправдывать. Озода дарила его неизменной приветливостью, Шафи постоянно оставлял их наедине, благожелательно заявив Азизу, что считает его в доме своим человеком.

Но с каждой встречей росло и непонятное Азизу смутное, беспокойное чувство. Он отлично понимал, что для «комсомольской работы» посещения вовсе не должны повторяться так часто; что просто сами ноги влекут его по вечерам в дом Шафи. Оснащенная паранджой недоступность Озоды только разжигала воображенье Азиза. Он глядел на ее тонкие холодные руки, он слушал ее мягкий, обволакивающий сознание голос и ничего не мог разглядеть сквозь плотную сетку.

И в этот вечер, проскользнув со двора в ее комнату, он сидел рядом с ней на пороге, глядел как будто на ветви деревьев, в которых сгущались сумерки, разговаривал как будто о нужных и полезных вещах, но голоса своего он не слышал, и деревьев перед собою не видел, и понимал только, что сидит рядом с ней, слишком близко, почти касаясь ее. И когда нечаянно притронулся к ее прохладной руке, слова его разом смешались, он почувствовал, что больше сдерживаться не может, что сейчас сорвет с нее ненавистную сетку, резко повернулся к ней, но тотчас же спохватился, вспыхнул, как уличенный мальчишка, и порывисто встал. Озода сложила ладони вместе и тихонько похлопала пальцами. Азизу послышалось, будто она рассмеялась, — только послышалось, конечно, потому что Озода с невинным спокойствием сказала ему:

— Азиз… Темно. Тебе, наверно, пора домой.

Азиз потупил глаза и, не прощаясь, вышел на улицу.

Улица была, как и прежде, пустынна. Дома и деревья сливались во тьме. Азиз свернул в переулочек, чтоб окольными путями пробраться домой. Ему казалось, что пыль под его ногами шуршит слишком громко, он шел настороженно, никого не желая встретить, полный одним собой. Но на перекрестке, у многоводного арыка, он напоролся на группу своих приятелей, сидевших над самой водой и бренчавших на тихих дутарах. Абдуллоджон окликнул его громко и весело:

— Садись. Луна взойдет, с нами петь будешь. Что, как мулла, один ходишь?

Азиз смутился и, отмахнувшись, побрел дальше, но Абдуллоджон догнал его и, обняв за талию, проводил вдоль арыка.

— Что стало с тобой, Азиз? — ловя в темноте выражение его глаз, говорил Абдуллоджон. — Тихий ты, и нигде тебя не видно по вечерам: в чайхану не ходишь, в красный уголок тоже не ходишь, с нами так разговариваешь, словно у тебя улитка во рту. Сейчас мы вернулись с работы на новом участке, Лола-хон спрашивала, где ты, мы не знали, что ей ответить, ты, как камень в реке, исчез.

— В Румдару ходил я, — впервые солгал Азиз, отстраняясь от недоумевающего приятеля, и демонстративно ускорил шаг.

На другой день, недовольный собой, решив во что бы то ни стало преодолеть свое чувство, Азиз не пошел к Озоде. Вечером, не зная, куда себя девать, он долго бесцельно блуждал по кишлаку и наконец надумал пойти поработать на новом участке.

— Пришел? — не то с одобрением, не то с насмешкой встретила его Лола-хон. — Все-таки стыдно стало тебе!.. Вон, смотри, твои парни работают. Мы уже не ругаемся с ними.

— Азиз, иди к нам, становись сюда! — высунув голову из-за бугра, крикнул Абдуллоджон. — Уж не с женами ли ты собрался работать? Мы сегодня их перегоним!