Павел Лукницкий - Делегат грядущего

По ночам на крышах, на коврах посреди двора, на глинобитных террасах своих домов они не замечали ни жары, ни духоты, ни москитов, — они размышляли об осени, о белых, пушистых клубках, которые обволокут их поля, о полной, о радостной, о бестрепетной жизни, которая, как звезда, родится из туманности белых клубков.

Но однажды прошел неожиданный дождь… Это был не дождь — ливень, хлынувший с неба сплошным, тяжелым потоком. Сухие поля разом превратились в жидкую глину; когда к утру разошлись тучи и под солнцем от земли оторвался густой, душный туман, оказалось, что воды за ночь выпало слишком много.

И солнце, ударив землю нещадными прямыми лучами, превратило жидкую глину в сухую, страшную, как короста, корку. И по всем кишлакам мгновенно разбежалась тревога, потому что корка грозила заглушить молодой хлопчатник. Дехкане разбрелись по полям муравьиным роем и два дня не спали, не ели, только пили, без конца пили теплую арычную воду, дробя тонкий слой затверделой земли.

И автомобиль Хурама в эти два дня жужжал по всем кишлакам, и только к утру третьего дня, отяжелевший под комьями грязи, сплошь заваленный пылью, похожий на изнемогшее архаическое чудовище, стал на ремонт во дворе мастерских, а осунувшийся, обожженный солнцем Хурам побрел к себе домой шаткой походкой смертельно уставшего человека, — в нем даже радость, что хлопок спасен, не могла уже вызвать улыбку. И, придя домой, завалился спать, не моясь, не раздеваясь, только глотнув из чайника недопитый три дня назад чай.

И дехкане по кишлакам тоже ложились спать, кто под деревьями, кто прямо под небом в поле, не думая о том, что их сон мог быть застигнут зенитным солнцем полудня.

А дальше все опять пошло хорошо, только много работы досталось с корневой гнилью, которая развелась после этого злосчастного ливня, и тут агрономы показали всем, что и они умеют забывать о себе, когда это действительно нужно. Прореживание, мотыженье, поливы шли своим чередом, снова к бороздам присыпались минеральные удобрения, и каждый колхоз примерялся к другим колхозам, и комсомольцы выписывали в бригадных газетах имена отстающих и показывали им, как надо работать, и учились этому сами, выслушивая советы работников политотдела. И дом политотдела стоял среди кишлаков как маяк, со всех сторон оплескиваемый прибоем колхозных забот.

В горах тихо, и жара здесь особенная, непохожая на жару румдаринской долины. Жгучие лучи солнца проходят сквозь разреженный воздух, не нагревая его. Горная долина между двумя перевалами суха, камениста, бесплодна. Камни черны, будто лакированы черным лаком, солнечные лучи играют на них, как на плоскостях затененных зеркал. Но если от камня отбить тоненький, в полмиллиметра, слой, камень окажется серым, шероховатым, слепым; черный лаковый слой — это только загар, обыкновенный загар, которым камни покрылись за многие тысячи лет. В высоких горах камни загорают, как люди.

В каменистой горной долине, за сотню километров от Румдары, легонький перезвон колокольцев. Большой караван растянулся по всей долине. Хвост его спускается с перевала. Голова медленно взбирается на другой перевал.

Тощие ишаки завьючены нищенским скарбом: рваные кошмы, бурдюки с кислым молоком, с козьим сыром, с перебаламученным кумысом. Железные, жестяные банки, бидоны, ведра позвякивают на ходу, колотя по узким плечам ишаков. Несколько тощих коров завьючены так же, как ишаки. Длинные палки, охотничьи мултуки, хворостины ощетинились над неуклюжими вьюками. Мешки с солью, мешки с ячменем — в пестроцветных заплатах. Куски женского платья, старых халатов, изорванных одеял — из чего только ни сделаны эти заплаты!

Заткнув за пояс полы халатов, рядом с ишаками медленно бредут люди. В руках у них палки, и едва какой-нибудь ишак начнет отставать или, заметив пучок сухой, выбившейся из-под камня травы, дернется в сторону, человек кидается за непокорным животным, бьет его палкой по жиденькому крестцу, кричит ему: «Эш… эш…» — и порядок в караване тотчас же восстанавливается.

Вокруг долины — зубцы горных хребтов. И за перевалом такие же зубцы горных хребтов, и за ними опять горы, все те же горы. Тропа ведет из долины в долину, из ущелья в ущелье, вдоль рек, ручьев, осыпей, скал, отвесных круч, и местность постепенно становится ниже, и, кажется, скоро уже Румдара, но еще идти, идти и идти — день, два, три… Останавливаться там, где навалится темнота. Жечь костры, сберегая припасенный хворост и сухой коровий навоз. Варить жиденькую похлебку — несколько горстей ячменя на котел воды. И спать на камнях, прижимаясь друг к другу, перебирая во сне лохмотья, чтобы укрыть от ночного горного холода оголенные части тела.

Женщины бредут вместе с мужчинами. Дети примостились на вьюках. В двух деревянных клетках, по бокам облезлого единственного верблюда, колышется с полдюжины малых ребятишек, по-обезьяньи наблюдающих за дорогой. В голове каравана степенно вышагивает сытая, крутобокая лошадь, и дряхлая старуха, укутанная до глаз, ритмично раскачивается в строевом кавалерийском седле.

Урун идет рядом с ней неспешным, старательно замедляемым шагом. Выгоревшая защитная гимнастерка взмокла от пота, серая кепка обращена козырьком назад. Уруну скучно идти таким медленным шагом. Время от времени он останавливается и спокойно глядит назад. Лошадь со старухой тогда останавливается сама. И передние ишаки, и облезлый верблюд с двумя клетками останавливаются за ней. И все ждут, прислушиваясь к погромыхиванию железа, к позвякиванию колокольцев, — ждут, пока подтягивается растянувшийся караван. Кто-нибудь сзади махнет рукой, кто-нибудь крикнет: «Иди!» — и Урун, повернувшись, бредет дальше, и караван опять разматывается за ним длинной пестрой змеей.

Между облезлым верблюдом и лошадью со старухой бредет в ватном халате бывший раис кишлака Зарзамин, и руки его связаны за спиной тонким арканом. Конечно, ему следовало быть осторожней и не бежать туда, где он мог встретить своих прежних односельчан. Впрочем, он, очевидно, не знал, где именно кочуют они. Ему просто не повезло, когда, выехав ночью на свет костров в расчете на гостеприимство кочевников, он напоролся на тех, кто никогда бы не простил ему своей бродячей жизни, своей горькой памяти о покинутых полях родного кишлака Зарзамин. Раис хотел отъехать, но уже было поздно. С подозрительной вежливостью сухие бородачи приняли его лошадь, предложили ему пиалу похлебки и сами расселись вокруг кольцом. И один из них ушел к другому костру и вернулся с Уруном. Урун спокойно велел связать ему руки, и вот остался бывший раис Золотой Земли в караване и бредет опять в Румдару, где ничего хорошего ему ждать нельзя. Урун спит рядом с ним по ночам, Урун днем велит ему идти рядом, и вот сейчас Урун идет впереди, словно забыв о нем, словно о нем не думая. И, пожалуй, плохо бы пришлось бывшему раису среди бедняков Зарзамина, если бы Урун не заявил всем, что задержанный должен быть доставлен в Румдару целым и невредимым, чтоб ответить перед судом: куда он вез золото — целый мешочек золота, найденный у него?