Павел Лукницкий - Делегат грядущего

Баймутдинов, облокотясь на подушки, читал свежий номер центральной газеты, когда, волоча визжащее по проволоке кольцо, цепная собака с яростным лаем кинулась к двери. Разык побежал вслед за ней. Баймутдинов следил за ним, продолжая держать газету перед глазами. Разык услужливо принял повод лошади от показавшегося в дверях Шафи, и Баймутдинов недовольно поморщился.

Шафи прошел двор мелким шагом, подобрав полы халата, поднялся на террасу, приложил руки к бороде, потом к груди и с почтительным поклоном сказал: «Салом», пробормотал благословенье пророку и, тяжело вздохнув, сел на ковер.

Баймутдинов опустил газету:

— Я сказал тебе — не приезжать сюда. Для чего приехал?

— Прости. Знание — яд, незнание — сахар, знание продай, покупай незнание. Прости, твой покой нарушил, большие новости есть.

— Пустой разговор что вьюк ишаку, — пренебрежительно пословицей же ответил Баймутдинов. — Наверно, старые новости. Говори.

— В Зарзамин пришла голытьба.

— Знаю!

— Разместились в отремонтированных кибитках. Хурам сказал им, что будут работать на золотом участке. Урун с ними пришел…

— Знаю! — нетерпеливо перебил Баймутдинов.

— Раиса они поймали в горах, привели с собой, золото нашли у него.

— И это знаю! — Баймутдинов быстро перевел на Шафи негодующие глаза. — Только для этих новостей ты приехал? Может быть, ты еще хочешь сказать, что раис уже сидит в гепеу, что в доме раиса уже устроены детские ясли? Что в новые раисы они выбрали сегодня одного из этих пришельцев? Не стоило с такими новостями тебе приезжать. Скажи лучше, как твоя Озода? Дал тебе наконец ответ этот Азиз?

— Азиз больше смотреть на нее не хочет, — со злобой пробормотал Шафи. — Вчера я опять пришел к нему, он меня выгнал из дому, как собаку, не подал мне руки… Не знаю, что у него на уме… Тесно мне стало….

— Сам виноват.

— Чем я виноват? Ты же знаешь…

— А! Кулаком, о котором говорят после драки, лучше ударить себя по голове. Это все, что ты хотел мне сказать?

Шафи раздраженно теребил свою бороду:

— Главная новость не эта. Дошла весть до тебя про опиум?

— Про какой опиум?

— Значит, тебе неизвестно. Вот поэтому я приехал. В хурджинах у раиса Урун нашел опиум. Ковырял швы хурджина — там несколько крупинок. Спрашивали его: откуда хурджины, откуда лошадь, откуда опиум…

— М-да, — неопределенно протянул Баймутдинов. — Он ничего не сказал?

— Кажется, ничего. Но, понимаешь, у меня в доме курил опиум Османов, теперь тут опиум, наверно, подозревают меня. Вот, тесно мне… Скажут — и лошадь я ему дал, и еще знаешь что могут сказать! Куда мне деваться тогда? Разве поверят, что тут мои руки чисты?

— Э, ты, белая борода… Мужчина без мужества — все равно что бык без рогов. Как могут тебя обвинить, когда ты на самом деле лошади ему не давал? Чего бояться тебе? Ложь правдой не станет. А если он взял лошадь Ризо-Асадулла-Али-бека, то кто это знает? Пусть даже раис сам все расскажет, на тебе тени нет, раз ты не встречался с ним, никаких дел ты с ним не имел, откуда твой страх? Как баче рассуждать разве годится мужчине? Приезжаешь ко мне, томашу поднимаешь… Вот истина, не давай безрукому рук, а безрогому козлу рогов! Уходи от меня, поезжай в кишлак, нечего тебе делать здесь у меня, занимайся там по-советски кооперативом. Других новостей у тебя нет?

— Других нет, — недовольно пробормотал Шафи, поднимаясь с ковра. — Тебе рассказать приехал, тебе словно дела нет…

— Женщина ты, я смотрю на тебя! — Баймутдинов лениво потянулся за газетой и углубился в нее, словно подчеркивая, что дальнейших разговоров вести не намерен.

Шафи помялся, не зная, оскорбиться ли ему или принять такое обращение как должное, машинально коснулся ладонью груди и, сутулясь, побрел через двор. Разык устремился с другой стороны двора отогнать снова сорвавшуюся собаку, подбежал к двери, отвязал повод лошади от столба и, мелко кланяясь, поспешно подал его Шафи.

Баймутдинов не отрывал от газеты взгляда, пока дверь за Шафи не захлопнулась. Тогда, отбросив газету и растянувшись на подушках, заложил ладони под голову, закрыл глаза и напряженно закусил массивную губу. Он думал о том человеке, которого только что назвал Ризо-Асадулла-Али-беком. И настроение у него было отвратительным, хотя он и рассудил, что в этом человеке можно быть совершенно уверенным.

Зеленые листья ползучего винограда недвижимы на перекладинах, перекрывающих двор. Дробные мелкие пятна теней лежат на сухой, тщательно подметенной почве двора, на замлевшей зеленоватой глади бассейна. Разык каждое утро запускает в бассейн ведро и потом, поджимая его снизу коленом, выплескивает ладонью воду на двор, — она ложится ровными полосами, она быстро высыхает под солнцем, и глинистая почва двора приглажена, тверда, словно по ней прошелся утюг.

В левой половине двора, за клумбой цветов — навес, примкнутый к высокой стене, под навесом — глиняный очаг, котлы, чайники, кухня. Разык здесь и спит на камышовой подстилке — кухней, двором ограничена вся жизнь, и самые дальние странствия его — лишь по утрам, на базар. Сейчас Разык сидит на корточках перед очагом, дробя колуном узловатые корешки саксаула, — сухой треск летит по двору, сухой треск мешает Баймутдинову думать. Мысли Баймутдинова кружатся как чертово колесо, он тщится их остановить, рассмотреть в отдельности каждую, но они слились в быструю, смутную полосу.

Еще месяц назад он был полон сознания своей силы и своей власти, к посягательствам на нее относился с холодным, высокомерным презрением, рассчитывал свои ходы искусно и точно, предвидя все последствия задуманных им комбинаций. И он был спокоен, невозмутим и самоуверен.

Сейчас он старается вспомнить, с чего началась перемена. Где и когда он мог просчитаться? В какую именно не замеченную им щель проползла змейка того пламени, которое сейчас душит его медленным жаром? Кажется, он никаких ошибок не сделал. Но почему же тогда, в первый раз, он утратил спокойствие? Если бы он не поругался тогда, на бюро райкома, никто не проявил бы к нему враждебности…

Баймутдинов старательно припоминает тот день, пытается объяснить все именно тем выступлением. Но это самооправдание несостоятельно. Баймутдинов сам не верит себе, дело началось, конечно, не с этого…

Баймутдинов кривит губы, вместо бесстрастного размышления наплывает бешенство: с каждой минутой все труднее владеть собой и лежать на подушках так вот, бездеятельно и неподвижно… Баймутдинов кусает губы, заставляя себя думать, думать, думать…

Он видит себя в этой глупой схватке с Хурамом — дернуло его сорваться тогда в исполкоме! Вот это была ошибка, вел себя как дурак, не надо было заводить разговор. Как это могло случиться, что впервые в своей жизни он поступил необдуманно?