Павел Лукницкий - Делегат грядущего

Баймутдинов бросил всю кипу в огонь, проследил, пока она не истлела, и сухо сказал Разыку:

— Поторопись с едой, есть хочу.

— Мигом, таксыр… — виноватым тоном, с готовностью ответил Разык. — Сейчас принесу.

Баймутдинов помедлил, соображая, и небрежно сказал:

— Я уезжаю сегодня… Если завтра спрашивать будут, скажешь, уехал в Совнарком, когда вернется — не знаю. До моего возвращения будешь здесь жить, никуда не ходи, ни с кем не веди разговоров. Чтоб все было в порядке.

— Хоп, таксыр, — чуть слышно, без выражения прошелестел Разык, качнув головой, на которой вздувались короткие залиловевшие рубцы.

Глубокою ночью, далеко простирая от фар два белых воздушных конуса, грузовик ГПУ подминал под себя широкую ленту шоссе. Три темные фигуры покачивались на гибкой доске, положенной поперек бортов кузова. Двое держали винтовки стоймя, между коленями, третий сидел посередине понуро и безразлично. Силуэты двоих были четки и определенны: гимнастерки, подтянутые поясами, форменные фуражки. Силуэт третьего был дугообразным: руки и плечи его терялись в запахнутом ватном халате. Он только поводил глазами, угадывая по сторонам шоссе борозды знакомых полей. Он жадно вдыхал струю ночного теплого ветра.

Грузовик вкатился в долину, справа и слева замелькали темные массы садов, свет фар выхватывал из темноты куски обрывавшихся у дороги дувалов, черные, словно налитые маслом, полосы языков, первые глиняные дома. При въезде в кишлак Лицо Света человек в халате уперся ладонями в доску, на которой сидел, выдвинулся вперед, пристально вглядываясь в ворота знакомых домов, в обочины садов, будто ему хотелось увидеть людей, но ночной кишлак был пустынен, только собачий лай вырывался из волны пыли, взвитой автомобилем. Два красноармейца молча переглянулись и вполуглаз наблюдали за сидящим между ними человеком, который всю дорогу был спокоен, а сейчас начал явственно нервничать.

Кишлак Лицо Света остался сзади, и человек опять успокоился, опустив голову, перестал смотреть на дорогу. Один из красноармейцев вынул из нагрудного кармана смятую пачку папирос, расправил ее, угостил другого, и оба долго чиркали спичками, закуривая на ветру в розовых сложенных ладонях. Оба не курили всю дорогу, от самой железнодорожной станции.

Улицы Румдары зачастили в тугом свете фар, шофер сбавил ход и, резко свернув к левому краю дороги, затормозил у темного здания ГПУ, где в одном из окон, за занавескою, зеленела настольная лампа.

Красноармейцы живо спрыгнули с автомобиля. Человек в халате сполз на землю медленно и неохотно, оглянулся по сторонам и, вдвинув руки в сомкнутые рукава, старательно замедляемым шагом вошел в двери, распахнутые часовым.

Фары грузовика погасли, и ночь сомкнулась за спиною входящих в дом. Человека ввели в кабинет, где за столом сидел бессонный Арефьев. Против него, спиною к двери, сидел кто-то в халате, облокотись на стол. Лампа осветила лицо вошедшего. Он был бледен и худ. Острое его лицо было туго обтянуто желтою кожей. Черные его глаза метнули по комнате тревожный, испуганный взгляд и остановились на затылке того, кто сидел за столом спиною к дверям. Рубец глубокого шрама пересекал затылок от середины до уха. Увидев этот шрам, вошедший вздрогнул и опустил глаза. Арефьев внимательно оглядел кисти худых жилистых рук, усталое лицо остановившегося в дверях человека и произнес:

— Ну что же, Анджуман, то бишь гражданин Селахетдин Ахунов… Подойди сюда!

Человек со шрамом на затылке при этих словах резко повернулся на стуле и, узнав Анджумана, сразу поник головой. Анджуман подошел к столу, сузив плечи, беззвучно; остановился, прикрыл опущенные глаза. Арефьев мигнул красноармейцу: надо вывести сидящего за столом; красноармеец подошел, тронул его за рукав. Тот молча поднялся и, искоса глянув на Анджумана, пошел из комнаты. Красноармеец, простучав за ним сапогами, закрыл за собой дверь.

Арефьев, не подавая вида, что будто бы случайная встреча двух обвиняемых имеет для него какое-либо значение, спокойно заговорил:

— Пришлось тебе, значит, в Румдару вернуться. Думал уже отвертеться, а? На Вахше, думал, и настоящее твое имя забудут? Вот видишь, не вышло… Ты, мне известно, по-русски хорошо говоришь. Без переводчика разговаривать будем?

— Без переводчика. Можно… — чуть слышно ответил Анджуман.

— Устал, что ли, с дороги — держишься так?.. Ну, бери стул, садись.

— Пить можно немножко?

— Пить хочешь? Пожалуйста! — Арефьев налил из графина в стакан воды и протянул его через стол Анджуману, продолжая внимательно всматриваться в него. — Как же мы с тобой беседовать будем? Напрямик, что ли, обо всем? Отпираться тебе, по-моему, нечего. При всех ведь убил?

— При всех… — Анджуман, залпом выпив воду, тяжело уселся на стул.

— Значит, все подробно. Ничего не будешь утаивать?

— Товарищ начальник… — выпуклые веки Анджумана открыли его усталые, робеющие глаза.

— Хоть и не товарищ теперь тебе я, ну да шут с тобой, называй как хочешь… Так вот, с чего это все пошло? По порядку…

Анджуман поперхнулся. Жалкими глазами просительно взглянул на графин. Арефьев понял, налил второй стакан. Анджуман его выпил залпом до половины, поглядел на оставшуюся воду и, будто желая сохранить ее для будущего глотка, поставил стакан на стол, обжимая его ладонью. Начал говорить медленно, запинаясь, перепрыгивая с одного на другое.

Арефьев слушал не перебивая, давая ему успокоиться, и постепенно повествование Анджумана стало более плавным. Он говорил с длинными отступлениями, в которых перед Арефьевым раскрывалась вся жизнь убийцы, все его думы, все люди, которые его окружали с самого детства, вся прежде, до убийства, ничем не запятнанная, похожая на тысячи других биография бедняка.

По мере того как Анджуман рассказывал, глаза Арефьева оживлялись, и все чаще мелькал по бумаге его карандаш. Ночь проходила незаметно, Анджуман говорил уже громко и возбужденно, с запальчивостью, с обидой. За окном уже был рассвет, лампа на столе была уже лишней, а Анджуман все говорил, говорил так, как, наверно, за всю свою жизнь не говорил ни разу. И когда он наконец кончил, Арефьев взглянул на него совсем не так жестко, как ночью, и тихо промолвил:

— Ты очень хорошо сделал, что так честно, по совести все рассказал. Это очень облегчит твою участь.

Нажал кнопку звонка и, когда Анджумана вывели из кабинета, вынул из ящика стола папку бумаг, тщательно сверил какие-то записи с только что набросанными заметками, взял книжку розовых бланков и написал ордер на арест Шафи и его сестры Озоды.

Дехкане собрались во дворе сельсовета исключительно быстро. Все понимали, что на этот раз собрание будет необычным. Раз сегодня Хурам приехал в кишлак, то, несомненно, он скажет что-нибудь о Шафи и о его сестре.