Павел Лукницкий - Делегат грядущего

Но я никогда не мог понять, почему рождаются и не умирают легенды о Дымском, о простом советском работнике, который шесть лет прожил на Памире, а сейчас, как многие ленинградские жители, ходит в кооператив за продуктами и получает студенческую стипендию. И, слушая в тридцатом году на Памире рассказы о его золотой голове, о его невидимой бороде, какую носят мудрейшие аксакалы, о необыкновенном его оружии, о камнях, которые охраняют его, о голубом его коне, который быстрее ветра и легче сна, о неустрашимости его сердца, высокого и спокойного, как сверкающая вершина Отца Ледяных Гор — Мус-таг-ата́, — слушая это не только от чабанов, пасущих стада у излучин рек, но и от разных советских работников, которые, я знал, были его приятелями… ну, словом, мне очень захотелось встретиться с Дымским.

Я решил, что это человек громадного роста, умудренный обилием прожитых лет, что у него отлично развиты мускулы, что лицо его угловато и широко и темной тяжелой доской на его груди лежит борода. Мало ли таких богатырей партизанского типа хрустят таежником по непрорубным сибирским лесам? Может быть, один такой и оказался совработником на Памире?..

…В ту пору горы, по которым проходила условно обозначенная на карте граница, были еще неисследованы. На Памире не было пограничников. Два-три красноармейских поста несли лишь гарнизонную службу. По неведомым ущельям к нам проникали банды басмачей, взращенные агентами империалистов из Гильгита, Читрала и прочих военных баз Британской Индии. Эти банды заливали кровью вилайеты Таджикистана и кантоны Киргизии.

Я сам только что вырвался из плена тогда, один из моих товарищей был убит басмачами. Я ехал на Памир с хорошей охраной и знал, что всякому одинокому путнику в любом месте может повстречаться звенящая пуля. Я видел корявую палку и красный платок на ней и рядом окровавленный брезентовый плащ на зеленой траве в Бордобе, под Заалайским хребтом. Это была могила техника Астраханцева, убитого басмачами. Я видел торчащие из-под груды камней ноги кашгарского караванщика на громадном и легком перевале Кызыл-Арт. В пустыне Маркансу из песка вверх торчали такие же ноги неизвестного человека. Я принял в свою палатку в Мургабе раненого прораба Радайкина с двумя рабочими, которые одни остались в живых от всей той экспедиции, что работала на реке Каинды. Они пять дней, голодая, скакали без передышки, полуголые, по памирским морозным ущельям и только в моей палатке поняли, что наконец спасены. Басмачи шныряли повсюду. Много раз я выскакивал из палатки при ночных тревогах. Я спал всегда с винтовкой под одеялом — с винтовкой, у которой пятый патрон был в стволе. Я не снимал на ночь маузера с ремня и клал под подушку ручную гранату, а детонатор прикреплял к теплой шапке, остававшейся на моей голове. А днем, в пути, каждый встречный камень я расценивал с точки зрения его тактических свойств, и в седле у меня всегда хранился неприкосновенный запас галет. Вот какое время было в тридцатом году на Памире, и вот как я в первый раз путешествовал по Памиру!

Много людей рассказывало мне, что Дымский разъезжает по Памиру один или с двумя-тремя спутниками и ночует в киргизских юртах, поднимая бедняков на борьбу с басмачами, и бедняки объединяются в добротряды, садятся на коней и покидают свои кочевья. Я не мог понять тогда, как умудряется Дымский проскочить через всякую опасную зону, уберечь себя от засады, обезопасить свой сон.

Да! Три года прошло с тех пор, но я помню отлично: пенная вода ворочала камни, когда на коне я переправлялся через нее. Ледяные гребни заплескивали седло, и конь осторожно и вдумчиво нюхал воду, делая новый подводный шаг. На другом берегу реки чернела юрта. Из юрты вышли три человека в киргизских халатах, с винтовками, и спокойно глядели, как мы переправляемся к ним. Когда конь мой, отфыркиваясь, вылез на берег, один из троих подошел ко мне и, улыбнувшись, пожал мне руку. Я спешился и вошел с ним и двумя его товарищами в юрту. Мы говорили о новостях, привезенных нами с разных сторон Памира. Он рассказывал тихо и занимательно. Он был молод, безбород, безус, застенчив и голубоглаз.

— Куда вы едете? — спросил я его.

— Да вот тут есть маленькое дело, — ответил он словно нехотя, — надо взять одного курбаши, едем к банде… Да, между прочим, — вдруг оживился он, — вы не знаете, что это за камень? Я хочу попутно подзаняться геологией, а там, куда мы едем, говорят киргизы, много таких камней.

Он распахнул халат, порылся в кармане и выловил кусок биотита.

— Ничего особенного, — усмехнулся я, — просто черная слюда.

— Значит, ничего ценного?

— Да здесь это на каждом шагу. Можете бросить!

— Вот черт, жалко! А я думал, что-нибудь дорогое, уж очень красивый: черный, а так блестит!..

Мне в ту пору очень хотелось достать рога архара. Я спросил, где лучше здесь поохотиться.

— А чего вам охотиться? Приедете в Мургаб, там на базарной площади лежит несколько куч этих рогов. Одна из них — моя, мы настреляли. Спросите любого киргиза, которая куча Дымского, и выберите рога. Получше возьмите…

Так я узнал, что этот человек — Дымский.

Мы дали им шесть банок консервов — они ехали без продуктов — и дружески расстались.

И все же мне было жаль, что теперь мне не суждено увидеть смоляную бороду партизана, летящего на голубом коне… Конь оказался сивым. А Дымский… Признаюсь, из-под развалин легенды выползло недоверие к нему самому. Что, в самом деле, разве ездят втроем на целую банду? И потом — «чтоб взять ее курбаши»… А не припахивают ли эти слова самым обыденным хвастовством? О, я позже узнал, сколько есть хвастунов на Памире! Один из них проехал верхом, не останавливаясь, двести восемьдесят километров. Другие в одиночку ломали барсу бока, третьи съедали зараз большого барана, переплывали в любом месте весенний Гунт, видали целые стада тучных выдр на берегу Пянджа. И, приехав в Мургаб, я облил презрением почтаря, который завел было рассказ о семи пядях во лбу у Дымского… Но почтарь, обозленный, вскочил и заявил мне с горячностью и с явной готовностью постоять за свои слова:

— Ну, знаете что́, товарищ… Дымского вы не трогайте!.. А то…

— А голубой конь? — язвительно бросил я.

— Что? Что? Голубой конь? — заволновался почтарь. — Голуб… да это вовсе не я придумал, это киргизы так говорят, у них в сказках все кони такие… Сами вы голубой!..

Рога архара я действительно нашел на площади и с первым же караваном отправил их в Ош. Из Мургаба, который иначе называется Постом Памирским, мы опять двинулись в горы. Нас было восемь человек — трое геологов, четыре красноармейца и рабочий. Мы мотались по окрестным горам и, выйдя к голове Аличурской долины, поставили здесь лагерь. Это место считалось опасным.