Павел Лукницкий - Делегат грядущего

— Я сделаю так… э… смотри, — нехорошо рассмеялся он и большим пальцем провел по своему горлу от подбородка до раскрытой груди. — Красиво сделаю… Э, уртак, и тебе сделаю так, хочешь? Ты тоже Советская власть!

Он сложил на животе руки и покачивался, хохоча.

Через два месяца он был расстрелян, как закоренелый бандит и заклятый контрреволюционер.

А тогда, на рассвете, мы выехали вчетвером в Аличур. Я думал о Дымском, который в моем представлении опять обрастал легендой.

Мы гнали коней целый день и половину памирской, свистящей ветрами ночи. Днем нам встретился киргиз, который ответил нам, что палатки русских в Аличуре он не видал. Второй встречный киргиз сказал, что он видел палатки. Мы не знали, что найдем на месте нашего лагеря. И если ничего не найдем, то нас четверых не будет слишком много для самозащиты. Но в темноте, в лунном свете, мы нашли наших товарищей, дежуривших у палаток. Они рассказали нам, что накануне ночью им удалось отстреляться от басмачей, наскочивших на них из темного густого дождя. Дождь помог, потому что у басмачей скользили и падали лошади. Басмачи ушли перед рассветом. Товарищи рассказали еще, что утром мимо них проехал Дымский. Он ехал от Иргиз-Кула, у которого был в гостях.

— Как «в гостях»?

— А так. С ним был еще какой-то киргиз-охотник. Дымский пил чай у нас, и киргиз рассказал мне, пока я в сторонке готовил чай. Очень просто: юрта Иргиз-Кула стоит отдельно от других юрт, в самом ущелье перед Кумды. Ну вот, Дымский нагрянул как снег на голову, неожиданно подъехал к юрте, спешился, вошел в нее. Иргиз-Кул был один с одной из своих жен. На переплете юрты висел его маузер. Да. Дымский вошел и сел прямо под маузер, а потом заговорил как ни в чем не бывало: «Селям алейкум», да «Как твое здоровье, дорогой Иргиз-Кул?», да «Как здоровье твоей драгоценной жены, как скот твой и дети, и хороши ли твои пастбища под такими дождями?..» А потом увидел у выхода бурдюк с кумысом и «Понимаешь, — говорит, — пить очень хочется, чего ж не угощаешь гостей? Скажи, хозяин, жене, пусть нальет». Иргиз-Кул зубами скрипит от злости, а ничего не поделаешь, пришлось угощать. Посидели час, Иргиз-Кул все порывался из юрты выйти, а Дымский все заговаривает, никак не дает ему встать. Сказал ему все, что хотел, а потом, прощаясь, сует Иргиз-Кулу руку и так говорит: «Слушай, Иргиз-Кул, я тебе правду скажу… А по-моему, совсем не стоит моя голова десяти тысяч золотом!» Иргиз-Кул чуть не подавился, а все-таки проглотил… Вскочил Дымский на коня и уехал. Ну, прямо во славу аллаха он это устроил!

В Аличуре нельзя было оставаться работать. Слишком много щелей выводят из Аличура прямиком к верховьям Вахан-Дарьи. Мы снялись и выехали на Южный Памир, где почти месяц занимались изучением труднодоступных гор. А оттуда спустились в Хорог и здесь встретили Дымского. Ему партийная организация все-таки приказала пожить в Хороге, не рисковать зря головой. Он был председателем тройки по борьбе с басмачеством, но на это время его заменили кем-то другим. Все родственники Шо-Закира, тридцать четыре басмача, напрасно блуждали по Памиру с одиннадцатизарядками «ли-энфильдами», охотясь за Дымским.

Я жил у Дымского в его маленькой комнате. Там был отчаянный беспорядок: книги, фотопластинки, геологические образцы, куски сахара и сухарей, халаты, сапоги — все вырастало грудами на столе, на полу, на кровати, на подоконнике. Так уж было заведено. Приезжает ночью в Хорог кто-нибудь из экспедиции, совработник ли мургабский или кала-и-вамарский, кто угодно, порой совершенно неведомый Дымскому, — приезжает, куда деваться? Не ночевать же на площади! Заезжает на двор к Дымскому, туда же заводит вьючных лошадей, развьючивает их, чиркает спичками, вваливается в комнату и даже не будит Дымского (а дома Дымский спал так безмятежно, как все мы умели спать только в детстве), забирает кошму, стелет ее на полу, шарит по комнате, находит сухари, банку консервов, ест, пьет холодный чай из горлышка чайника, засыпает. Утром, проснувшись, расталкивает Дымского, знакомится с ним. «А, такой-то? Ну ладно. Ели? Удобно устроились? Чего ж ночью не разбудили меня? Стеснялись? Ну, чего там стесняться. Зря!»

Так и я поселился у Дымского. И жил, уподобясь курортнику, потому что в Хороге тихо и спокойно, как всегда спокойно и тихо в Хороге, где никогда не было басмачей, где наливаются солнцем дыни и персики и тутовые деревья от нечего делать сыплют ягоды на траву, между каменных низких оград, где быки ходят по кругу на глинобитных площадках и вытаптывают копытами из пшеничных снопов янтарные зерна, а люди в белых одноэтажных домах тоскуют о тракторе, который доберется сюда, только проломив себе шестьсот километров пути от таджикской столицы сквозь массивы километровых отвесных скал по берегу Пянджа.

Медленны разговоры под звездами, когда смотришь на них, лежа на траве, в нагретую скалами ночь. Дымский умел рассказывать так тихо и просто, что я забывал о нем, и мне казалось, что я один. Слова его не доходили до моего слуха, они попросту плыли к летящим надо мной из Индии облакам и отражались в них, как на экране большого кино, кадрами полупрозрачных видений. Там стоял за реверсом машинист паровоза — отец Дымского, с засученными грязными рукавами, и гнал поезд мимо той станции, около которой два месяца назад были расстреляны двадцать шесть комиссаров. Там качалась в волнах у берега Энзели большая шаланда, с которой мальчишка Дымский был снят англичанами. Там в белых кителях шагали английские офицеры к большому полукруглому белому дому, у дверей которого навытяжку стоял безбородый сипай, охраняя вверенных ему пленников-мальчуганов. Иногда облака темнели и разрывались. Их разрывы уподоблялись горным острым хребтам, и мне казалось, я вижу белые чалмы воинов ислама под командой Энвер-паши, и по гребням навстречу ему карабкался отряд комсомольцев — локайских таджиков. И когда я тщательно вглядывался в каждого поочередно, я обязательно отыскивал среди них одного русского комсомольца, о котором я знал, что он Дымский. Это шел в облаках короткометражный фильм из истории одного человека.

Иногда он сменялся другим: я видел в облаках живого бога исмаилитов. Он сидел в бомбейском дворце, по пролетам которого скользили тихие лифты. Он сидел в европейской одежде, круглый и толстый, в больших роговых очках, его обвивала гирлянда кружочков, и в каждом кружке арабскими буквами было начертано священное имя имама, и таких кружков было сорок семь, потому что сорок восьмым был сам «живой бог» Ага-Хан — сорок восьмое воплощение божества. Эта гирлянда иной раз мне представлялась широкой дорогой, повисшей в лунном воздухе над ледяными хребтами несметных гор, протянувшейся от Памира к жадной белой руке Ага-Хана, и по этой дороге лилось ему в ладонь золото бедняков, золото, намытое памирцами в пенных водах Бартанга, Язгулема и Ванча, золото, которым до сих пор платят памирцы за свою дикость и суеверную нерешительность просвещенному оксфордским высшим образованием сиятельному и священнейшему Ага-Хану. И может быть, это самое золото потекло обратно другими путями, чтоб оплатить голову Дымского?