Павел Лукницкий - Делегат грядущего

В одном дне пути отсюда, в конце Аличурской долины, у тропы к перевалу Кумды, за которым граница Афганистана проходит по реке Памир, вытекающей из озера Зор-Куль, жил старейшина киргизского рода хадырша́, крупный бай, старая лиса Иргиз-Кул. В царские времена он получил чин мингбаши — чиновника, заведующего населением всей Аличурской волости. Он поставлял скот и топливо казачьим частям. Он получал жалованье, и его весьма уважали. Он тоже весьма уважал всякую могущественную власть. А когда пришла революция, он сказал своим, подвластным ему родовичам:

— Мы басмачами не будем. Басмачи кто? Хвосты старой издохшей власти. Большая сила у них? Нет, сегодня они есть, а завтра их не станет. Мы не можем уйти отсюда. Куда мы пойдем? Теиты живут в Алае и покупают хлеб в Фергане. Пусть они будут басмачами и уходят в Китай — они будут покупать хлеб в Китае, и там тоже есть пастбища. Найманы и кипчаки живут на Ранг-Куле. Они тоже могут уйти в Кашгарию и там покупать хлеб и пасти стада. А мы, хадырша, куда мы пойдем? За нами — горы Шугнана и горы Афгани. Они высоки и остры, и пастбищ там нет. Нам приносят хлеб из Шугнана, а если мы уйдем на Зор-Куль, где купим мы хлеб? Мы будем за новую власть. Наши деды жили здесь, и мы не уйдем.

Это был год 1920-й. Первый год Советской власти на Памире. Иргиз-Кул не знал, что Советская власть будет делить киргизов не на теитов, найманов, кипчаков и хадырша, а на биев, баев, мулл, койчи, саанчи, хызмоткор. Ему чудилось, что пастух — койчи, и батрак — саанчи, и домашний прислужник, которого зовут хызмоткор, — все это прежде всего киргиз хадырша, над которым он властелин. И шугнанцы, мол, вечно будут стоять за него, и нести ему хлеб, и жить у него в батраках потому, что шугнанцы бедный народ, и потому, что он почтил их родством, женив многих своих пастухов на девушках из Шугнана. И он обещал своему батраку Шо-Закиру, сыну киргиза и сыну таджички-шугнанки, отдать свою дочь, если Шо-Закир будет делать то, что он ему скажет.

Иргиз-Кул был стар и труслив и ждал богатств от Советской власти и должности советского мингбаши. А разве тот, кто воюет, может быть уверен в завтрашнем дне? Разве каждый час не грозит тому пуля пресечь дорогу к богатству и власти? Нет, пусть лучше Шо-Закир, который молод, храбр и силен, воюет вместо него, в надежде получить в жены его дочь. А получит ли?.. Ах, вечность не засидится в животе Шо-Закира, ей захочется выскочить на простор, и вечности можно помочь!

Сегодня в Аличуре жара, и некуда от жары деваться, потому что сегодня начало июля. Дунет ветер посреди дня, и пойдет снег, и будет великий холод. Изменчива на Памире погода. Как июльский снег в Аличуре, неисповедимы пути аллаха. И кто мог думать, что Шо-Закир останется жив и что Иргиз-Кул не сумеет помешать этому? И что придется отдать Шо-Закиру дочь?

Но если теперь все так получилось и если крепка Советская власть, надо скрыть свою злобу: к чему она теперь?

Прошло пять, восемь лет, — понял Иргиз-Кул, что накрепко просчитался. Ничего не доверила ему Советская власть. Ни богатств не дала, ни должности мингбаши. Не такими оказались русские, которые пришли после офицеров, бежавших в Индию. Отнимают у него скот и отдают его пастухам. Не позволяют ему торговать хлебом с шугнанцами, делают еще много обидных для него вещей. Иргиз-Кул уже ненавидит их.

Но Иргиз-Кул еще был старейшиной в роду хадырша, и пока хадырша еще слушались его, и судиться шли к нему, и чтили закон, который он придумывал сам, и еще много было у Иргиз-Кула баранов и яков; и еще были басмачи, пусть не долог их день, пусть кончится, все, когда Иргиз-Кул умрет, но сейчас, нет, не сейчас, он умен Иргиз-Кул, — а когда басмачей будет побольше… Не одни красные умеют делать винтовки. Их умеют делать и те, которые живут за горами Вахана и которые теперь друзья старейшин.

В ту пору, в тридцатом году, Иргиз-Кул жил у тропы к перевалу Кумды и по-прежнему был родоначальником хадырша. В двадцать восьмом году он надумал со всем своим родом эмигрировать к Вахан-Дарье. Но не все хадырша захотели бросить Аличур, а остальные не захотели делиться. Тогда Иргиз-Кул уехал один со своей семьей. Никто не знает, что делал он на Вахан-Дарье. Но все знают, что одному, без рода хадырша, ему за рубежом нечего было делать, потому что он был стар, труслив и ленив. Иргиз-Кул вернулся и поставил юрту в Аличуре. Но с тех пор к нему повадились незнакомые гости, которые приезжали по ночам, а по утрам удалялись в туман перевала Кумды.

Мы стояли лагерем в голове Аличурской долины, где нам нужно было заниматься геологическими исследованиями. Нам требовались рабочие. В Мургабе нас предостерегали брать рабочих киргизов: мы не знали аличурских киргизов ни в лицо, ни по именам, а потому вместо рабочих к нам могли наняться басмачи, разгуливавшие по Памиру и в то время практиковавшие такой метод нападения на экспедиции. Поэтому мы послали гонца в Шугнан за рабочими-шугнанцами, о которых по типу лица можно знать, что они местные жители, а среди шугнанцев нет и никогда не было ни одного басмача.

До прихода рабочих оставалась неделя. Тогда, что бы не терять времени, мы разделились и, оставив в Аличуре трех красноармейцев и рабочего, сами вчетвером двинулись в боковой маршрут — через щель Буз-Тере и Мургаб на реку Пшарт, где нужно было изучить стратиграфию района. Через три дня в Мургабе мы узнали, что басмачи грабят караваны на Пшарте, что за Пшартом перерезана басмачами одна из групп экспедиции, что в Аличурскую долину к Иргиз-Кулу приезжал переодетый муллой английский офицер, и в районе Аличура бродят банды и одна из них — банда Шо-Закира, охотящегося за Дымским, а голова Дымского оценена англичанами в десять тысяч рублей золотом.

— А где сейчас Дымский?

— Разъезжает вдвоем с Березовским где-то в Аличурской долине.

— А кто такой Шо-Закир?

— А вы разве не знаете?

— Ну, я знаю, был какой-то Шо-Закир в начале революции председателем волревкома.

— Он и есть.

— Та-ак… Значит, он может напакостить нашим в Аличуре?

Собеседник усмехнулся:

— Сам-то он вряд ли теперь напакостит. Разве вы не знаете, что он взят в плен и сейчас у нас, арестован? А вот его банда…

— А кто его взял в плен?

— Дымский…

Я ничего не знал. Мы беспокоились за своих, оставшихся в Аличуре. Мы решили на рассвете выехать на выручку к ним и сделать три перехода в один день. Сейчас был вечер, и мне захотелось увидеть Шо-Закира. Я увидел его. Это был толстогубый, еще молодой киргиз, с ровным мясистым носом, с широко расставленными узкими, но нераскосыми глазами, с упругими и продолговатыми, как столовые ложки, щеками и тремя резкими складками между бровей, распространявшими по его лицу угрюмую и упрямую мысль. Раскачивающаяся походка его казалась мягкой, словно ходил он не по твердой земле, а по корке опасной трясины. Он, несомненно, был очень силен и ловок, и, видимо, не унывал, потому что, когда я заговорил с ним, он усмехнулся и весело сказал, что всякое бывает с людьми, ему не повезло сейчас, первый раз ему не удалось перехитрить Советскую власть, но это не беда: счастье, как луна, уходит и приходит опять; он все равно убежит, — пусть слушают все — он прямо всем говорит, что он убежит, и тогда уж хорошо отомстит Дымскому и Советской власти.