Павел Лукницкий - Делегат грядущего

У нас не было плана действий, мы рассчитывали, что бедняки нам помогут его разработать. Моя главная задача была убедить их не бояться баев — иначе говоря, разбить их родовую зависимость. Тагбаш собрал бедняков, и все они говорят: «Шо-Закир очень плохой человек, но тебе ничего с ним не сделать, в страну Афгани ты за ним не пойдешь. Он хитрый, сила у него большая, надо эту силу сломать. Как будем думать, а?»

Хорошо. Сидим, думаем. Вижу — сложное дело. Тагбаш долго размышлял, о чем-то советовался с бедняками, потом говорит:

«Ничего я тебе не скажу. А скажу так: живи у меня девять дней, ничего не делай. А потом поезжай к Зор-Кулю — сам увидишь, что тогда делать».

Я посоветовался с Миралимом, ничего больше от Тагбаша не мог добиться, решил остаться — черт его знает, что он такое придумал.

Жили мы у Тагбаша, никуда он не отлучался, я уже перестал верить ему, хотел уехать. Тагбаш не пустил. «Зачем, — говорит, — разве прошло девять дней?» Ну, остался, никуда не поехал.

Занимаюсь разговорами с проезжающими киргизами, чтоб как можно лучше уяснить себе обстановку. Однажды подъезжает к моей юрте председатель Аличурского сельсовета Дадакул. В ту пору на Памире были нередки случаи, когда крупные баи заставляли население выбирать в сельсовет тех, кто стал бы проводником их собственных интересов. Я знал, что Дадакул хоть и бедняк, но ставленник Иргиз-Кула, поэтому прежде к нему за содействием не обращался. А тут решил высказать ему в глаза все, что о нем думаю. Пригласил его к себе в юрту и так ему говорю:

«Дадакул… Ведь тебе Иргиз-Кул дороже, чем Советская власть?»

Он сидит на кошме и отвечает:

«Нет, мне Советская власть дороже, я за нее умру, за Советскую власть, но и без Иргиз-Кула сейчас я умру, потому что я его саанчи, а у меня большая семья. Пасу его пятьдесят баранов. Собираю за это с них масло и молоко. Масло продаю, из молока делаю крут, и этим я живу. Дороги сюда нет, одни камни кругом, я правду тебе говорю. Вот разбогатеет Советская власть, немножко для Памира разбогатеет, — я знаю, все: дорога сюда придет, всякая шара-бара, зерно, разный товар караваны привозить будут, все у меня свое будет, пускай нам тогда Иргиз-Кул одно слово скажет… Тебя не попросим, без тебя сами сделаем, всякая сволочь под землю пойдет, — где тогда Иргиз-Кул будет? Вот я так скажу: сейчас мы тихонько без тебя одно дело делаем, помогаем немножко Советской власти, никому не скажу сейчас, тебе тоже не скажу. Громко нельзя говорить, ай, ай, что будет, если слух до Иргиз-Кула дойдет. Ты сиди в юрте, сказал тебе Тагбаш, девять дней. А меня не обижай, мне Иргиз-Кул — большой враг, пусть я про себя это думаю и только тебе тихонько так говорю».

Уехал Дадакул, и, сколько я ни бился, ничего не могу от киргизов узнать. Сижу, как дурак, и главное — ничего не понимаю. На десятый день Тагбаш заявляет:

«Поезжай к Зор-Кулю теперь!»

Оседлали мы коней, едем…

— Дымский!.. А Дымский!.. Спишь?

— Здесь я. Кто там зовет?

— А мы тебя ищем повсюду. Слушай, к тебе дело есть. Собирай-ка манатки!

— Какие там манатки? Вы чего, с пьянки, что ли?

Молодой таджик, секретарь облисполкома, в белом суконном халате поверх пиджака, сел на траву.

— Какое дело говоришь — пьянка! Тебе что, выпить хочется, что ли? Не с пьянства мы, с заседания. Тебя назначили ехать.

Дымский недовольно протянул:

— Еще новости… Что такое опять придумали? Не можете без меня?

Таджик засмеялся:

— Зачем кипятишься? Твое дело такое. Понимаешь, в Горане чепуха получилась…

— Дай я расскажу, — перебил таджика тощий парень, член обкомола. — Дай я, ну подожди… Понимаешь, какая ерунда, Дымский… Ну, прямо смехота, до чего глупо! Слушай! Приезжают сейчас дехкане из Горана, рассказывают: на пастбище в Богуш-Даре паслись три лошади из нижнего Горана; понимаешь — на чужом пастбище паслись! Молодежь верхнего Горана решила подшутить над нижнегоранцами. Поймали их лошадей, нарубили камыша, увязали его во вьюки, завьючили лошадей, а поверх вьюков положили колючку, — ну, знаешь, колючее растение, у которого плоды в виде сухих коробочек с зернами? Да ты видел, — когда потрясешь, так сильный звук, трескотня, в общем, получается. Вот пустили так лошадей, а те перепугались трескотни и давай к себе домой, испугались, как с ума посходили. По дороге двух всадников опрокинули. Все б ничего, поймали наконец нижнегоранцы этих лошадей. Знаешь Мамад-Раима? Ну, старик стодесятилетний. Так вот буза получилась, одна из лошадей, оказывается, его. Он поднял скандал, да какой! Во всем, понимаешь обвиняет Советскую власть. Молодежь с ним ругается, а за него старики горой встали. Ну, в общем, тебе ехать придется, хуже не надо, такая заваруха пошла. Завтра утром выезжать… Понял?

Дымский покачал головой и серьезно произнес:

— Вот, понимаешь, дурни! И всегда у них с пустяка начинается, ведь надо же — такая глупость! Поеду, ничего не поделаешь!

Утром Дымский уехал. И случилось так, что я уехал в другую сторону до его возвращения, и больше в этот год мне не пришлось побывать в Хороге. Я уехал с Памира, не повидав Дымского.

В 1932 году на Памир собралась большая научная экспедиция, и я принял ближайшее участие в ее организации. Я вспомнил о давнишнем стремлении Дымского к научной работе. Дымский радиограммой был приглашен в состав экспедиции и ответил согласием.

К этому году все на Памире окончательно изменилось. Басмачество отошло в историю вместе со всеми легендами. По долинам Восточного Памира шныряли автомобили экспедиции, а я с Дымским кружился в самых разнообразных маршрутах. Прекрасное знание быта и языка обернулось здесь против Дымского, потому что, к нашему стыду, мы наваливали на него неблагодарнейшую работу: приходит в кишлак наш караван, — нужны дрова, нужен клевер, нужны рабочие: Дымский, переведи, Дымский, договорись, Дымский, купи, Дымский, найми! Кому же, как не Дымскому, все это проще и легче сделать? И он покорно исполнял все наши просьбы, часто в ущерб своей исследовательской работе. Он никогда не огрызался, спал меньше других, ел на ходу и погибал под грузом навалившихся на него мелких забот.

Когда-нибудь я расскажу подробней об этом периоде его жизни. Но осенью мы вернулись в нашу столицу. Здесь нас встретили академики, чтоб выслушать доклад начальника экспедиционных групп. Дымскому пришлось показать им свои этнографические работы. И, по настоянию академиков, Дымский был откомандирован в высшее учебное заведение. Он живет теперь в Ленинграде. Он утонул в книжной науке, он встает на рассвете и ложится спать перед рассветом, он похудел, у него ввалились глаза, ему некогда думать об общегражданских удобствах, он живет «на тычке» — в чужой комнате, мерзнет, забывает обедать: ему надо к весне сдать восемнадцать зачетов. Он учится, Дымский, и все мы, его друзья, считаем: нельзя человека трогать и беспокоить…