Павел Лукницкий - Делегат грядущего

Отправил я Березовского и четырех вооруженных в Мургаб с Шо-Закиром, а сам с Миралимом и Асаном поехал проводить работу среди населения — через Кумды в Сасык-Куль и Аличур, к озеру Булун-Куль. На перевале Кумды мне засаду устраивали, но опоздали, я проскочил раньше. Через неделю я вернулся в Мургаб, куда и наши вполне благополучно приехали.

Иргиз-Кул был, как говорится, тише воды, ниже травы, боялся, что мы его арестуем. Мы и хотели его арестовать, но потом решили пока не трогать. Нам важнее было, чтоб он сам угробил остатки своего авторитета среди киргизов… Вот вам и вся история…

Дымский встал, походил по комнате, подошел к большой карте Памира, висящей у меня на стене, поглядел на нее и пересел в кресло. Лениво зевнул и раскрыл один из томов «Трудов Памирской экспедиции 1930 года»…

В тридцать первом году, в одном из одиноких моих маршрутов, я спускался с перевала Кумды к Зор-Кулю. Сразу за перевалом открылась корытообразная троговая долина [10] Троговые долины — долины ледникового образования. . Когда-то здесь проползал ледник. Теперь в долине громоздились остатки древних морен, окруженные зелеными альпийскими травами и желтыми маленькими цветами. Долину по краям подпирали темные скалы. Казалось, весь мир провалился куда-то в конце долины, а дальше, за пустотой, в оранжевой дымке вырастал другой, мне неведомый мир. Подножием его были дальние, почти синие, склоны, на них рядами вытягивались гладкие спины гор, как спины огромных рыб, уткнувшихся головами в дно. Еще выше и дальше, как сросшиеся хвосты этих огромных рыб, вставали, щетинясь, скалы. Между скалами прорывались узкие темные ущелья и висячие ледники. Они свисали с мерцавшего, сверкавшего бледно-розовыми отблесками снежного склона, взнесенного на невероятную высоту. Они подпирали вечность бледными острыми, зубчатыми пиками, и не было числа, чтоб пересчитать эти пики, и не было воображения, чтоб угадать, что делается за ними.

Это и был другой мир, потому что его отделяла от нас государственная граница.

Я спустился ниже, и пустота подо мной заполнилась террасами. Словно ступени гигантской лестницы, эти террасы вели меня вниз, к спрятанной где-то внизу и невидимой мне реке Памир, вытекающей из Зор-Куля. Она врезалась глубоко между странами, между двумя мирами. Несколько часов вилась тонкая тропка, ища себе путь в отвесах террасы. Иногда мне казалось, что я скольжу вниз по виткам огромного штопора, и тогда я спешивался и вел коня в поводу.

А когда я спустился к последней террасе и поехал налево по ней, я увидел внизу, между нагроможденными моренными холмами, в глубоком каньоне бурную, белесую, похожую на волнистую прядь стариковских волос реку Памир.

Я доехал почти до Зор-Куля и спустился к реке на кочковатый зеленый болотистый берег. Река разлилась широко, расщепленная мелкими бугристыми островами. Она шумела, ворочая камни. Я спешился, снял с плеча винтовку и был одинок.

За весь день я не встретил ни зверя, ни человека.

Скоро ко мне подъехал мой спутник киргиз; который на полчаса отстал от меня. Он тоже спешился и снял винтовку. Мы пили воду и отдыхали.

— Вот тут один год назад, — сказал киргиз, утирая рот рукавом, — Дымский взял в плен Шо-Закира. Вот на этом острове Дымский бросил гранату, а на том — вон, подальше смотри, — лежал Бек-Кулы.

Киргиз обернулся и показал рукой наверх.

— Вот, видишь, откуда мы спустились сейчас, там сидели все хадырша Иргиз-Кула, а туда, на правую руку смотри — видишь? — гора. За той горой стояли кессеки. Их аиль сейчас дальше к Зор-Кулю, отсюда горы не видно. А вот здесь (киргиз опять обернулся к реке) — видишь в воде красный камень? Раньше он не был красным, а теперь он такой потому, что здесь пролилась кровь. А год назад я смотрел сверху и видел: Дымский прыгнул прямо с этого острова на тот. У него, знаешь, длинные ноги, у Дымского. Очень длинные и легкие ноги, как у молодого киика…

Я понял, что здесь начинается новая легенда, и постарался перевести разговор на другую тему.

Надо мной пролетел темный гигантский гриф. В размахе его крыльев было не меньше десяти футов. Он сложил крылья, сев на афганский берег, и я раздумал стрелять.

За окном опять вспыхнула яркая зеленая молния и заскрежетал трамвай.

— Хорошо, — сказал я. — Теперь мне понятно все. Одно только непонятно…

— Что именно? — оторвался от книги Дымский.

— В чем заключалась затея Тагбаша?

— А, правильно, это я забыл вам сказать, — улыбнулся Дымский. — Так, значит… Вот, видите ли, аличурцы долго не признавались мне. Дело это они все обтяпали. Помните мой разговор с Дадакулом, председателем Аличурского сельсовета? Шо-Закир очень любил свою жену, дочь Иргиз-Кула, и очень хорошо с ней обращался. У памирских киргизов до последнего времени весьма уважался намус. Намус — это репутация рода. И вот друзья Тагбаша решили тогда рассорить Иргиз-Кула с Шо-Закиром. Они распустили слух, что жена Шо-Закира живет с его другом Казы-Курбаном — секретарем Мамбед-бая. Когда до Шо-Закира дошли эти слухи, а дошли они мгновенно, — об этом постарались киргизы, — Шо-Закир набросился с побоями на свою жену. Киргизы еще подливали масла в огонь, рассказывали всем о ее поведении. Вот жена Шо-Закира и написала письмо Иргиз-Кулу о том, что муж ее бьет, чуть ногами не затоптал, раньше, мол, хорошо жили, а теперь вдруг как зверь стал, боится она, что умереть ей придется.

А тут как раз Дадакул к Иргиз-Кулу подъехал, подзуживает:

«Ай, ай, ты старый мингбаши, у тебя седая борода, а твой бывший батрак Шо-Закир бьет твою дочь и наносит позор твоему роду хадырша, которого ты начальник. Я одного с тобой рода, и мне стыдно за мой род!»

Старик совсем рассвирепел, в десять минут собрал всех сыновей и подчиненных и говорит:

«Давай мы сейчас поедем и проучим Шо-Закира так, что он никогда больше зазнаваться не будет: отберем у него жену».

И написал тогда Иргиз-Кул письмо Шо-Закиру (это письмо мы у Шо-Закира в халате нашли, когда в плен его взяли): «Дорогой сын Шо-Закир! Сейчас мы разговариваем с друзьями о том, что нужно на границе учинить мир, потому что наши пастбища мы никому не дадим, а когда наши киргизы, кессеки, приходят на наши пастбища, ты грабишь их. Приехав на границу, мы можем мирно договориться. Я приеду, и ты приезжай один. Джигитов своих не бери с собой, я прошу тебя как отец. Если возьмешь джигитов, слух пойдет, что я на советской стороне твой вооруженный отряд в гости к себе принимал. Мне тогда от Советской власти большие неприятности будут, а ты знаешь, ни мне, ни тебе невыгодно, чтоб я с Советской властью поссорился. Ты приезжай один да жену с собой возьми, мою дочь. Давно я ее не видал, очень по ней скучаю, хочу посмотреть на ее лицо. Так тихо будет. В доказательство того, что это пишет тебе твой отец Иргиз-Кул, шлю свое кольцо с печатью».