Александр Авдеенко - В поте лица своего

Бросаю машину на Комсомольской площади, на центральной стоянке. Иду по улице. Захожу в парикмахерскую, сажусь в кресло и смотрю на свое отражение. Лена ни за что не узнала бы меня. Двадцать ей, а мне шестьдесят с гаком. Если бы, взявшись за руки, прошлись по Ленинскому проспекту, на нас бы все прохожие обалдело смотрели. Ее бы пожалели, а меня высмеяли…

Видишь, Елена, как плохи мои дела. И любить тебя вслух, на людях, уже не имею никакого нравственного права. Ну и ладно. Мне хватит и молчаливой, не видимой никому любви. Я не раз рассказывал своей жене, матери моих сыновей, моему другу, как любил Лену. И она понимала меня. Ничуть не ревновала. А ты, Лена, не ревнуешь к той, кто уже сорок лет занимает твое место? Нет? Тоже все понимаешь? Молодчина! Ты всегда была умницей: дальше всех, глубже всех своих подружек видела и чувствовала. В будущем жила. В нравственном отношении опередила даже нас, кто живет теперь, в эпоху расщепленного атома и полетов в космос.

Девушка в белом халатике, с холодными пальцами стрижет мои седые волосы. Я смотрю, как она ловко омолаживает, охорашивает меня, и улыбаюсь. Расчудесно быть победителем. Хорошо купаться в лучах восторжествовавшей правды.

Встал. Поблагодарил. Расплатился. Пошел дальше.

Минут через пять подъеду к комбинатской проходной, предъявлю вахтеру пропуск, помчусь в главный мартен. А пока что стою у газетной витрины и пробегаю глазами сегодняшний номер многотиражки, в которой напечатан пространный отчет о заседании бюро горкома партии.

— Здравствуйте, товарищ Голота!

Оборачиваюсь и вижу корреспондента «Комсомолки» Петра Шальникова.

— Ты?! Откуда взялся?

— С неба. Только что с аэродрома. Еще в гостиницу не заезжал. — Он протягивает мне газету, и я вижу в ней броский заголовок трехколонной статьи: «О тех, кто не пускает вперед сталевара-комсомольца Александра Людникова». — Вам первому показываю — мой вклад в победу Саши!

Петя летел к нам из Москвы со скоростью чуть ли не тысячи километров в час и все-таки не успел со своим вкладом к празднику справедливости, то есть к бюро горкома партии. Я высказываю это вслух. Петя смеется.

— Никогда не поздно признать правду правдой!

Да, верно, не поздно. Никогда! Даже в последнюю минуту жизни.

— Надолго к нам, Петя?

— На один день. Вернее, на полдня. Улетаю обратным рейсом.

— Что же ты успеешь сделать за такое короткое время?

— А я ничего не буду делать. Прилетел просто так. Порадоваться вместе со всеми победе Саши Людникова.

— Ты хочешь сказать: победе всех настоящих передовиков…

— Согласен с вашей редакторской поправкой. Вы не знаете, где сейчас Сашка? На работе или дома?

— Сталь варит. Собираюсь его проведать.

— Так, может, вместе проведаем, а?

Мы сели в «Жигули». Поехали в главный мартен. Оставили машину в тени гигантской дымоходной трубы, поднялись по железной лестнице. Петя бросился на первую печь, обнимался с Сашей Людниковым, Славой Прохоровым, Степаном Железняком, размахивал «Комсомолкой». Подхожу к ребятам. Они, щедрые, и меня приветствуют.

— Как дела, Саша? — спрашиваю я.

— Прекрасно. Лучше не бывает.

— Когда сталь выдашь?

— К концу смены, если все будет в порядке.

— Я хочу посмотреть на твою победную плавку. Можно?

— Пожалуйста! Только долго ждать. Два часа.

— Всего два часа? По сравнению с вечностью — ничто.

У каждого из нас есть сокровенная молитва. Моя мать, провожая отца на работу, крестила его и говорила:

— Господи боже мой, сохрани и помилуй нашего кормильца от доменного огня!

Мой дед в лучшую, богатырскую пору своей жизни, перепоясывая себя, одетого в шахтерское рванье, широким ремнем из бычьей кожи-сырца, ухмылялся в рыжую бороду:

— Ну, бог Саваоф, добром прошу тебя: благослови Никанора Голоту счастливо вкалывать уголек от зари до зари. И сердце господина штейгера ублажи, шоб вин не скостил ни за шо ни про шо мою добычу. И шоб кровля над башкой була як железяка. И шоб я не застудыв на сквозняковой струе поясницу. И шоб братья забойщики не завидовали моей силе!..

Помолится, посмеется и спешит с обушком за поясом, в чунях в шахту. В темноте уходил. В темноте приходил.

Бабушка, как только он уходил, опускалась перед божницей на колени и слезным голосом умоляла:

— Господи, прости богохульника! Сам не знае, шо меле…

В худшую свою пору, когда уже все силы отдал хозяину, больной, тронутый умом, дед молился так:

— Эй, ты, дармоед всесвятный! Спускайся на землю, выпей со мной. Брезгуешь? Ну и дурак! Знаешь, кто я? Че-ло-век! А ты кто? Никто. Бред сивой кобылы. Мыльный пузырь…

Моя сестра Варька и я в детстве часто бывали голодными. Глядя на закопченные иконы и неумело крестясь, шептали:

— Добрый боженька, пошли нам краюху хлеба. И еще, если не жалко, чего-нибудь — цибулю, холодец, требуху, шматок сальца.

Потеряв деда, бабку, отца, мать, брата и сестру, став беспризорником, приспосабливаясь к обстоятельствам, я так молился в начале дня:

— Господи, спаси и помилуй раба твоего Саньку Голоту! Сделай так, чтобы милицейская облава не накрыла меня, не запихнула в кутузку, чтоб самосудчики мужики не отбили сапогами нутро, чтоб я вдоволь наелся, чтоб дожил до вечера, а потом и дальше…

В коммуне для бывших беспризорников ее руководитель, которого мы все звали Антонычем, научил меня и таких, как я, молиться по-иному. Во время завтрака, подняв кружку с молоком или чаем, обращаясь к пацанам, сидящим за длинными столами, он говорил:

— Помолимся, коммунары.

Ему хором, в триста глоток, отвечали:

— Помолимся!

— «Действуй, пока еще день, — начинал Антоныч, — придет ночь, и никто уже не сможет работать. Всякий истинный труд священен. Он пот лица твоего, пот мозга и сердца; сюда относятся и вычисления Кеплера, размышления Ньютона, все науки, все прозвучавшие когда-либо героические песни, всякий героический подвиг, всякое проявление мученичества, вплоть до той «агонии кровавого пота», которую все люди прозвали божественной…»

После этих слов Антоныч обычно умолкал. Продолжал «молитву» кто-нибудь из коммунаров. Самый памятливый. Голосистый. Среди таких бывал и я. Говорил стоя, вскинув голову:

— «Если это не культ, то к черту всякий культ. Кто ты, жалующийся на свою жизнь, полную горького труда? Не жалуйся, пусть небо и строго к тебе, но ты не можешь назвать его неблагосклонным, оно как благодарная мать, как та спартанская мать, которая, подавая своему сыну щит, сказала: «Со щитом или на щите!» Не жалуйся, спартанцы тоже не жаловались…»

Когда я был мальчишкой, я думал, что эту «молитву» сочинил мой воспитатель Антоныч. Много лет спустя я узнал, что он просто читал отрывок из сочинения Томаса Карлейля «Прошлое и настоящее». Энгельс в знаменитой своей работе «Положение в Англии» цитирует любимого им Карлейля целыми страницами. Книга Карлейля, писал Энгельс, говоря о современной ему Англии, «является единственной, которая затрагивает человеческие струны, изображает человеческие отношения и носит на себе отпечаток человеческого образа мыслей…»