Александр Авдеенко - В поте лица своего

— Иду, Андрей Андреевич!

Головин снял пластмассовый шлем, положил его на пульт управления, сказал мастеру Сергееву, что идет к директору, и покинул цех. Он был в изрядно потрепанной, прожженной в нескольких местах рабочей куртке, в старых, с пузырями на коленях штанах, в грубых, с толстыми подошвами ботинках, с ног до головы покрытый графитовыми блестками. И ничуть не смущался показаться директору в столь неказистом виде. Ничего! Мартен не Дворец культуры.

Секретарша, сидевшая за столом у самой двери директорского кабинета и бдительно, с достоинством его охранявшая, увидев Головина, приветливо заулыбалась, вскочила, распахнула перед ним высокую, светлого дуба, тяжелую дверь.

Головин вошел к директору, высоко неся круглую, коротко подстриженную голову и держась подчеркнуто прямо. Больше всего он боялся, что люди, сидящие в приемной, могут заподозрить его в робости, в нежелании отстаивать свое достоинство перед высоким начальством.

Булатов встретил его странным, как показалось Головину, взглядом. Узнаёт и не узнаёт. Рад и не рад видеть. Вроде бы мирно улыбается, великодушно милостив, но держит камень за пазухой…

— Сядем, как говорится, рядком да потолкуем ладком. Час назад звонил заместитель министра Дородных. Сватает тебя главным сталеплавильщиком на сибирский гигант. В недалекой перспективе должность главного инженера. Вот, брат, какая важная новость. Ну, чего же ты молчишь? Рад или не рад?

Головин пожал плечами. И на его суровом, несмотря на молодость, лице выступили красные пятна. Смущался и злился на себя за эту мальчишескую слабость — неумение скрыть внутреннее волнение.

— Не знаю, Андрей Андреевич, что и как сказать, — пробормотал он. — Рад, но и недоумеваю.

— Чего же тут недоумевать? На повышение идешь.

— Но я ведь отказался. Мне тоже звонили. Вчера ночью. На квартиру. Я решительно сказал, что никуда отсюда не уйду. Мое постоянное место здесь. Я полагал, что говорил убедительно.

— Так. Ясно. Значит, тебе раньше звонили? Я об этом не знал. — Булатов, глядя поверх очков, какое-то время молча, пристально разглядывал Головина. — Значит, говоришь, твое постоянное рабочее место здесь, на нашем комбинате? Это ты, брат, переборщил. Коммунист должен работать там, где может принести наибольшую пользу народу.

— Именно это я и делаю.

— Сам о себе не имеешь права судить. Партии виднее, чего каждый из нас в отдельности стоит. И только партия решает нашу судьбу.

— Я на партию надеюсь, Андрей Андреевич, но и сам стараюсь не плошать. Моя позиция нисколько не противоречит уставу.

— Я не о букве устава говорю, а о его духе.

— Я тоже.

— Не вижу. Не слышу. Не чувствую.

— И это естественно. Вы же не вся партия…

— И не думал я выступать от имени всей партии. Сам по себе разговариваю с тобой.

— Извините в таком случае. Мне показалось…

Ласковое выражение на лице Булатова сменилось настороженным.

— В последнее время, дорогой товарищ, тебе часто кажется, что на комбинате не все в порядке. Везде плохо, кроме как в первом мартене…

— Что вы, Андрей Андреевич, я так не считаю! В нашем цехе немало неполадок. Сегодня, например, произошла авария. По нашей вине. — Головин вдруг спохватился, взглянул на директора и сказал: — Ваши последние слова не имеют никакого отношения к звонку заместителя министра. Как я догадываюсь, вы позвали меня вовсе не для того, чтобы спросить, согласен я или не согласен стать главным сталеплавильщиком на сибирском гиганте, а для чего-то другого.

— Ну что ж, раз ты такой догадливый, темнить не стану и выложу все карты на стол.

Булатов встал, прошелся по кабинету. Собирался с мыслями. Обкатывал, шлифовал слова, фразы. Остановился, сказал:

— Эх, Костя, Костя!.. Умный ты мужик, талантливый инженер, а ведешь себя как последний охламон с Центрального поселка. Большое будущее у тебя под носом, а ты его не видишь.

— Не понял.

— Договориться нам надо.

— О чем?

— Воевать будем или…

— Война — это всегда плохо. Но и мир не всегда хорош…

— Язык у тебя длинный и острый. Не только противников режет и колет, но и друзей, желающих тебе добра.

— Себя вы, как я понимаю, причисляете к моим друзьям?

— А ты уже меня к ним не причисляешь? Быстро забыл, кто выдвинул тебя, рядового инженера, недавнего выпускника, на должность начальника цеха!

— Нет, я помню, что это сделали вы. Но рекомендовала меня партийная организация. И еще главный инженер Воронков. И вы вынуждены были утвердить мою кандидатуру.

— Почему вынужден? — взорвался Булатов. — Это моя генеральная линия — выдвигать молодых инженеров на руководящие посты!

— Эта линия определена Двадцать четвертым съездом партии, Андрей Андреевич.

— Да, конечно! И я претворяю ее в жизнь… Ох, как трудно с тобой разговаривать! В пот вгоняешь. Спрячь хоть на время свои когти. Выслушай старшего товарища.

— Попробую… Только, пожалуйста, называйте меня на «вы».

— Но, Костя… Я знаю тебя с пеленок. Ты же на моих глазах рос, поднимался все выше и выше… Я привык обращаться к тебе на «ты»!

— Плохая привычка, Андрей Андреевич. Мне не по себе, когда вы тыкаете…

— Хорошо… Постараюсь не тыкать, как вы изволили выразиться… Смотрю я на вас, дорогой товарищ, на ваше отношение ко мне и думаю: а не потому ли я вам не по душе, что для вас был, есть и будет только один-единственный на свете настоящий директор нашего комбината — ваш собственный отец, пухом ему будет земля, Иван Головин?

Головин-младший с изумлением смотрел на Булатова. Даже сейчас, в пылу спора, он не ожидал от него такого выпада. Так изумился, что не находил слов возразить.

Булатов по-своему понял его молчание.

— Ну что, попал в самую точку, да? Так оно и есть. Для тебя… извини, для вас только один Иван Головин — гигант. Все остальные директора, в том числе и я, так себе, жалкие его тени, пигмеи по сравнению с ним.

Хладнокровие вернулось к Головину.

— Для меня действительно Иван Григорьевич Головин наилучший из лучших директоров. И не только я так считаю. И мне странно, что вы…

— Покушаюсь на его авторитет? Это вы хотели сказать? Чепуха! Я не меньше вашего уважаю выдающегося инженера и блестящего директора Головина. Учусь по мере сил у него. Применительно к новым условиям, конечно.

— Тогда я не понимаю…

— Вот в этом все дело, дорогой товарищ, что вы белое принимаете за черное. Ладно, раз уж затронута эта щекотливая тема, буду до конца откровенным. Почему вы противопоставляете своего отца нынешнему директору не в пользу последнего, конечно?

Головин-младший воскликнул:

— Где, когда это было? Не было ничего подобного, Андрей Андреевич!

— Прямого противопоставления действительно не было. Но косвенно… Где, когда вы отозвались обо мне добрым словом? Какое из моих мероприятий показалось вам разумным, своевременным? Где и когда вы посмотрели на меня с доверием, приветливо?