Александр Авдеенко - В поте лица своего

— Ах вот как вы ставите вопрос! Да, я не кричу на всех перекрестках, какой вы замечательный директор комбината. Но и не охаиваю, никому не противопоставляю. Я трезво оцениваю вас. И это кажется вам несправедливым. Тот же, кто превозносит вас до небес, клянется в преданности, — такой человек кажется вам изрекающим святую истину…

— Вот ты и выдал себя!.. Так со мной никто, кроме тебя, не разговаривал. Даже лодыри, которых я гнал с завода, не смели забываться. Спасибо!.. Но отвечать тебе в этом же духе я не намерен. Не воевать хочу, а договориться.

— О чем, Андрей Андреевич? Все давно ясно. Я начальник цеха, а вы директор комбината. Подчиненный и вышестоящий. Ваш приказ для меня закон.

— Приказными словами, дорогой товарищ, не переубедишь таких вот гордых подчиненных. К ним особый подход требуется… Вот я и пытаюсь найти его. Видите, как я с вами откровенен. Третьему нельзя ни видеть, ни слышать нас.

— Действительно, люди не поверят, если рассказать им, как мы здесь с вами толкуем… Итак, Андрей Андреевич, вы хотите со мной договориться…

— Ладно, стерплю и это, — сказал Булатов. — Чего не сделаешь ради мира на земле! Вам сколько лет, дорогой товарищ?

— Вы же знаете. Тридцать два.

— А мне этим летом стукнет шестьдесят. То, что тебе предстоит вытащить на своем горбу, у меня осталось за плечами.

— У вас славное прошлое, Андрей Андреевич.

— Да, славное, не буду скромничать. Но я никогда не лез напролом, не ломал ближним ребра, не бросал себе под ноги друзей и недругов, чтобы взобраться на верхнюю ступеньку лестницы. Неожиданно для самого себя очутился в директорском кресле. Доволен, конечно. Раз меня сюда посадили, значит, лучших не нашлось, значит, башка моя варит неплохо…

— Положим, не так уж неожиданно вы оказались в директорском кресле…

— Ну ладно! Надоело, в конце концов… С тобой по-человечески разговаривают, будь же и ты человеком!

— Не будь я человеком, не возражал бы вам. Молчал бы, как… преданный чурбан.

— Вот в этом твоя беда, Костя. Ты себя считаешь совершенным во всех отношениях, а всех остальных… За что ты меня ненавидишь, Костя?

— Вы ошибаетесь. У меня нет к вам ненависти!

— Хорошо. Допустим… За что ты меня не любишь?

— Теперь вы правильно поставили вопрос… Мне любить вас противопоказано.

— Неужели я и в самом деле такой никудышный по сравнению с твоим отцом?

— Опять вы о моем отце!.. Да, я горжусь им, хотя знаю, что многие нынешние директора металлургических комбинатов нисколько не хуже Ивана Головина. И вы кое в чем не уступаете ему, даже превосходите.

— Ну вот, наконец хоть одно доброе слово о Булатове сорвалось с твоих ядовитых уст! Эх, Костя, Костя!.. Если бы ты на людях так говорил обо мне!

— Наверное, когда-нибудь и говорил. Но зачем это вам нужно? У вас и так много всего.

— Мне нужна твоя дружба. Дружба талантливого инженера. Хорошего начальника цеха. Потомка знаменитого металлурга, сына легендарного директора комбината.

— Теперь понял. Вы хотите заручиться моей поддержкой?

— Не для собственной шкуры она нужна, а для пользы дела.

— Хорошо. Я поддержу вас. Но…

Булатов благодарно пожал Косте локоть.

— Я был уверен, что мы с тобой договоримся. Одним комбинатским молоком вскормлены.

— Я буду поддерживать директора не только восхвалением его положительных сторон, — сказал Головин, — но и критикой недостатков…

— Ну и прямолинейный же ты, Костя! Как русский штык…

— Больше буду нажимать на вторую педаль, так как считаю, что критика и самокритика были, есть и останутся острейшим орудием в борьбе со всякого рода недостатками и в борьбе за истинно хорошего человека и руководителя. И еще я считаю, что не имеет права на похвальное слово тот, кто не способен видеть теневые стороны и не смеет сказать о них.

Головин поднялся, давая понять, что хочет уйти.

— Постой! Говорил ты, Костя, напрямик. Я отвечу тебе такой же монетой. Почему ты не хочешь мира? Не потому ли, что ты мой скрытый соперник?.. Молчишь? Ладно, помалкивай. Молчание — знак согласия. Не потому ли не протягиваешь руку дружбы, что замахнулся на мое кресло, что ждешь, когда я его освобожу? Нет, дорогой товарищ, я долго собираюсь жить!..

— Живите себе на здоровье, Андрей Андреевич! — И Головин пошел к двери.

— Не быть тебе моим соперником! — крикнул ему вслед Булатов.

Головин остановился, через плечо посмотрел на него, усмехнулся:

— Кто знает… Вы пошутили. Пошучу и я… Один неглупый человек сказал так: «Плох тот солдат, который на поле боя не носит в своем походном ранце маршальского жезла».

— Правильно! Носи, Костя, пригодится со временем. — Булатов вплотную приблизился к Головину, положил руки на его плечи. — Выдам тебе, дорогой товарищ, свою директорскую тайну. Я считаю молодого Головина самым крупным самородком на комбинате. Самородком, нуждающимся в шлифовке. И я облюбовал этого самого Головина как своего законного наследника. Молчи!.. Тяну тебя за уши на свое место, а ты брыкаешься, не понимая собственной выгоды. — Он с грубоватой нежностью оттолкнул Головина. — Видишь, какой у тебя соперник!

— Вижу!.. — Головин помолчал и сказал: — Помню, как-то в детстве отец, наверно в припадке чрезмерной любви к своему чаду, схватил меня за уши и чуть-чуть оторвал от пола и поцеловал. Больно было, но я не заплакал. Обожая отца, я все-таки невольно показал ему зубы — укусил за руку. Инстинкт самосохранения, а может быть, человеческого достоинства автоматически сработал. Вот до чего доводит чрезмерная любовь и чрезмерное достоинство.

Булатов не принял его слов всерьез. Засмеялся:

— Ладно, никогда больше не трону твоих чересчур чувствительных ушей. Иди, Костя, а то мы с тобой, чего доброго, растеряем все, что с таким трудом выковали в два молота на общей наковальне…

И вскоре то ли по случайному совпадению, то ли подчиняясь обстоятельствам, обусловленным самоотверженным трудом, десять печей первого мартена вошли в нормальную колею. Не горели ковши. Сталь выплавлялась строго по заказам. Аварий не было. Скрап — постоянное узкое место цеха — поступал вовремя, в достаточном количестве и более или менее приемлемый — не легковесный, не растрепанный, как плохо спрессованный тюк соломы. Так продолжалось не одну неделю, не один месяц.

Булатов не мог нарадоваться Головиным-младшим. Сильно переменился и Костя. Спрятал все колючки, которые когда-то маскировал так называемым чувством собственного достоинства. Не вступал в пререкания с директором даже в том случае, когда был повод поспорить. Мягким и податливым стал. Всю энергию, весь талант вкладывал не в выяснение отношений, а в работу. Молодчина, да и только! Булатов где только мог расхваливал Головина, ставил первый мартен в пример другим цехам. Делал он это с оговорками, чтобы победитель не зазнался, не почил на лаврах.