Петр Капица - Неслышный зов

— Стишина звучит, — закончив чтение, сказал Ярвич. — Но кто в ней что уловил? Сознавайтесь!

Поднялось несколько рук. Начинающие поэты принялись разбирать «стишину». Один сказал, что в ней не всюду выдержан размер и словарь не новый — попадаются штампы; другой отметил, что природа не отвечает настроению поэта; третьему образы не понравились, показались вычурными, он ратовал за пушкинский стих.

Резюмируя высказывания, любуясь каждой деталью, отмечая недостатки и достоинства, Ярвич разобрал «стишину» по косточкам. Он умел хвалить с улыбкой и критиковать с такой доброжелательностью и уважением, что на него трудно было обидеться.

Таким же способом были разобраны стихи еще двух поэтов.

Ромка сидел с разгоревшимся лицом. Ему еще не доводилось бывать в такой среде и слышать замечания стольких знатоков стихосложения. Боясь пропустить хоть одно слово, он все высказывания примерял к своим стихам. Слишком беззаботно Ромка прежде сочинял, не утруждая себя поисками свежих рифм и единственно нужных слов. Многому еще надо учиться.

Громачев и Лапышев, прибыв вместе в общежитие, были удивлены странным видом Ходыря и Шмота. Парнишки сидели на койках и хмуро, недружелюбно смотрели на самохинский сундучок, выдвинутый на середину комнаты.

— Вы никак сундук собрались гипнотизировать? — шутливо спросил Лапышев. — Получается?

— Получилось, — ответил Шмот. — Вор с нами живет.

— Ну-у?

— Нам не чулось, что он тут тримал, — вставил Ходырь. — Шмот все убачил.

Рассказ Шмота был коротким. На работе у него разболелись зубы. Мастер отпустил в железнодорожную поликлинику. В зубоврачебном кабинете в дупло зуба ему заложили ватку с болеутоляющим лекарством и велели прийти через день. В цех Шмот не вернулся, а отправился в общежитие. Оказавшись в одиночестве, он собрался было прилечь на койку, как вдруг приметил на постели Самохина два оброненных ключика в одной вязке. «От сундучка, — догадался Шмот. — Что он в нем прячет?» Любопытство заставило Шмота открыть висячий замочек, затем внутренний… Откинув крышку, парнишка ахнул. Сундук был наполнен пачками чая, мешочками с рафинадом, банками сгущенного молока и вещами, которые еще недавно были общими.

— Это, наверное, он на весь месяц запас, — предположил Лапышев. — Если вор, то не стал бы здесь хранить.

— Не веришь? — рассердился Шмот. — Думаешь, клепаю на него?

Он подошел к сундучку, приподнял его, и все содержимое вывалилось на пол.

И тут Лапышев обнаружил свою готовальню, а Ходырь — шелковое кашне.

— Значит, он не продал, а за полцены взял себе, — изумился Юрий. — Ну и пройдоха!

Здесь валялась сберегательная книжка. На счету было сорок четыре рубля.

— Значит, в колун, когда мы голодали, он имел деньги и помалкивал, даже в долг не давал? — вслух соображал пораженный Громачев. — За это проучить надо. В милицию ведь не пойдем?

— Да какая тут милиция! Темную надо устроить, — предложил Шмот. — И прогнать из комнаты.

— Глупство, — не соглашался Ходырь, — самих выгонят. Мне давно чулось неладное. Надо почекать, что он скажет.

Футболезцы прямо в ботинках повалились на койки и стали ждать.

Самохин появился с куском ситника и колбасой. Увидев опрокинутый сундучок, он быстрым взглядом окинул хмурых товарищей и каким-то не своим голосом завопил:

— Кто посмел замки ломать? Украсть хотели, да?.. Сейчас вот коменданта позову!

Он не просил прощения, нет. Он нагло обвинял товарищей. Футболезцы молча поднялись с коек и со всех сторон обступили Самохина, отрезая ему путь к двери.

— Ты что сказал? Повтори, — сильно побледнев, велел Лапышев. — Кто из нас вор? Кто хочет тебя обокрасть?

Ударом ноги Юрий отбросил опустевший сундучишко к стене, чтобы видней были разбросанные вещи.

— Это все мое! Я берег… копил. А вы в четыре глотки жрали. На чужое кинулись! — слезливо закричал Самохин. — Делить хотите? Не дам!

Прикрывая скопленное добро, он принялся собирать его в придвинутый сундучок.

Шмот, ожесточась, вновь ногой опрокинул сундучишко, да так, что с петель сорвалась крышка и по полу запрыгали винтики.

— Ах, ты ломать! — визгливо закричал Самохин и накинулся на Шмота. Тот толкнул его на Лапышева, Юра затрещиной отбросил к Громачеву. Ромка в свою очередь встретил Самохина тумаком… Конопатый отлетел к Ходырю.

Футболезцы без жалости принялись награждать оплеухами сопевшего Самохина. Били за опоганенную дружбу, за обман и жадность. Самохин больше не визжал и не кричал. Защищаясь, он нелепо размахивал кулаками, потом повалился на свое барахло и, как испорченная граммофонная пластинка, принялся повторять:

— Не отдам… не отдам… не отдам!

Первым опомнился Лапышев.

— Кончай! — приказал он. — Больше не трогать. Пусть забирает свое барахло и выкатывается… Чтоб духу его не было.

Юрий пошел к ярункам и через несколько минут вернулся.

— Давайте поменяем койки. Живо! — велел он футболезцам.

Вмиг из комнаты была выставлена койка Самохина и на ее место притащена домбовская. Так в течение нескольких минут, без вмешательства коменданта, совершилось переселение.

Толя Домбов оказался парнем компанейским, но немного странным. Он с увлечением читал задачники и книги по геометрии.

В Доме печати мы столкнулись с Дремовой в дверях.

— Что же это вы, юноша, не здороваетесь со мной? — укоряюще спросила она.

В растерянности я не знал, что ответить, и выпалил несуразное:

— Вы ведь замуж вышли.

— Значит, после этого и здороваться не надо? — усмехнулась она. — Не одобряете? Я скверно поступила?

«Теперь она все знает», — подумалось мне, и в уши ударил жар. Они, наверное, зарделись. Я еще больше растерялся.

— Представляю, что говорят обо мне, — грустно проговорила Сусанна и вдруг спросила: — Хочешь знать правду? Проводи меня.

— Хорошо, — вполголоса согласился я. — Только выйдем не вместе, а врозь.

— Пойду вдоль Фонтанки к Обуховскому мосту, — почти так же заговорщицки шепнула она. — Догони.

Не зная, радоваться мне или нет, я сидел словно оглушенный и почти ничего не слышал из того, что говорилось на занятиях. Дремова же, словно забыв о предстоящем, внимательно слушала и даже записывала в блокнот.

Когда занятия кончились, Сусанна, не глядя на меня, поднялась и направилась к выходу.

Я выждал некоторое время и лишь минуты через три устремился к вешалке. С лестницы я видел, как Дремова надевает пальто. «Эх, надо бы помочь ей», — подумалось мне, но не хватило смелости подбежать и предложить свои услуги.

Выждав, когда дверь за нею закрылась, я быстро получил куртку, шапку и, одеваясь на ходу, выскочил на улицу.

Вечер был темный. Сверху сыпался мелкий сухой снег. На льду Фонтанки кружила поземка. Сусанна шла по набережной, наклонив голову и придерживая рукой меховую шапочку. Я двинулся следом и вскоре нагнал ее, пошел рядом. Она взглянула на меня и, остановившись, перевела дыхание.