Альберт Лиханов - Встречи

И вот теперь ходит Генка здесь хозяином, крепкий, башковитый мужик. И Славка мог бы. Не в равнодушные чужие руки отдал бы тогда старик свою школу.

— Да не вини ты себя, — послышался ему голос Маши.

— Чего уж теперь винить, — вздохнув, сказал старик и почувствовал, как молоденький шофер покосился на него вопрошающими глазами.

Ночью в вагоне он спал как убитый, успокоенный тем, что поездка ни по каким причинам не сорвалась, что билет был куплен сравнительно легко, что проводник устроил ему нижнее место. Когда вышли его вечерние попутчики, старик не слышал. Но, проснувшись, по привычке, еще не открывая глаза, прислушался и сразу определил, что их место заняли другие, по-видимому, три друга, молодые парни. Они полушепотом рассказывали анекдоты, подначивали друг друга, и один с еще нестойким петушиным голосом нет-нет да и вставлял в разговор с явным удовольствием длинный матюг. Старик по учительской привычке собрался было приструнить его, как это бывало в школе, когда он такого вот охальника брал двумя пальцами за ухо и приводил к себе в кабинет. Но подумал, что здесь это не подойдет, так же, как и грозный взгляд его, от которого бросались врассыпную мальчишки, пытавшиеся курить за школьным сараем. Но оставлять это дело старик не привык и потому, все еще соображая, что же предпринять, сел на лавке.

Парни оказались действительно молоденькими, с веселыми от недопитой бутылки красного вина глазами. Они никак не прореагировали на пробуждение старика, на то, как он одевался, вытаскивал из чемодана умывальные принадлежности и даже зачем-то, зачем, он и сам не знал, надевал пиджак с орденскими колодками.

И лишь когда он вернулся в купе, неся с собой обязательный стакан утреннего чая, один из них, тот, что матерился, по-панибратски тронув его за плечо, сказал, знающе сведя брови:

— Что, дед, пришлось повоевать?

— Пришлось, внук, — ответил в тон ему старик и занялся чаем.

А тот, глядя на его колодки так, словно старика не было в купе, стал объяснять приятелям стариковские награды.

— У батьки такие же были. Только вот ордена не хватало. За что же орден у тебя, дед?

— За кровь, внук. Рассказывать я не люблю. Но мне есть что тебе сказать. Я до войны учителем был, и мать у меня была учительницей. Женился я на учительнице. Не принято было в нашей семье браниться. И до фронта ни разу не матерился я. А там, в этом аду, пришлось, когда солдат в атаку поднимал, когда танк горел и я тоже, когда пуля-дура на глазах друзей косила, и при массированных налетах, когда вместо людей воронки черные в земле оставались… От бессилья, от ненависти, от обиды за человеческий разум матюгался. И еще грешен — в госпитале полевом, хотя там хирург женщина была. Не вытерпел, сорвался… Вернулся домой в сорок шестом. А нервы все еще гудят, и в голове засела где-то все еще она, проклятая война. Иную ночь ничего просплю. В другую — опять атаки, налеты, бои — сердце разрывается. Маша трясет меня. Разлеплю глаза, сяду на кровати — она вся в слезах: Митя! Как ты ругаешься! Ведь Славка услышит (это сын мой, уже подрастать стал). Успокоюсь. Машу успокою. Похожу, покурю, лягу, — и снова она, проклятая война, наваливается. А Славка тут же спит, комнатенка маленькая. Думал, так я им жизнь искалечу. Но проходить стало понемногу, года за два я ее изжил. А ты вот тут ни за что ни про что этажи загибаешь…

В конце пути старик совсем сошелся с ребятами, и в Москве они направились провожать его, пересаживать на другой поезд.

На небольшую, мало кому известную станцию старик приезжал через день утром. Он знал, что до военного приграничного городка от станции еще километров пять, и потому, не мешкая, стал приглядывать себе машину.

Но площадь у станции была пуста. Лишь на дороге стояла темная «Волга», к которой направлялись двое широкоплечих в форме.

«Начальство!» — подумал старик и прибавил ходу, но все равно не успел. Машина, чуть присев, плавно взяла с места.

Старик не огорчился, а скорее успокоился. Он был рад, что сейчас, когда он уже близко у цели, не надо ни с кем разговаривать, ничего объяснять, что можно просто идти по этой укатанной, в небольших заиндевевших лужицах, дороге, глядеть на темный и молчаливый хвойный лес, от краев которого еще простирались, как шкуры белых медведей, снега. И, глядя на обтаявшую белизну, он прикинул вдруг, что вишни, должно быть, без него зацветут… Мысли пошли своим чередом, все больше хозяйственные или дорожные, словно нарочно отгородив сердце от всплесков памяти, словно предостерегая его волноваться заблаговременно.

На КП ему довольно скоро оформили пропуск, и старик мысленно похвалил себя за то, что, купив билет, дал знать Славкиному начальству о своем приезде.

Городок, обычно тихий, встретил его на этот раз флагами, музыкой и оживлением. Но старик даже не остановился ни на минуту. Он заспешил мимо молоденьких женщин с колясками, мимо военных, которые играли в шашки на скамейках, мимо песен из окон, мимо смеха у магазина.

И только здесь, на окраине, за чугунной решетчатой оградой, было тихо и торжественно. У небольшого мраморного обелиска стояли пионеры — мальчик и девочка. Они молча салютовали старику, и сразу горло его перехватил горячий ком, и старик словно услышал, как полчаса назад гремел здесь величавый марш, чеканя шаг, солдаты несли венки и звучал торжественный голос, отдавая почести старым солдатам, нашедшим свое последнее пристанище здесь, и солдатам послевоенным.

Он ни разу здесь не был после похорон и знал только со слов Маши, приезжавшей сюда за год до своей смерти, что рядом с гранитным памятником она посадила березку. Подняв скорбные глаза, он сразу приметил ее там, ближе к краю этого небольшого ряда почти одинаковых гранитных памятников. Плакучие ветви словно обнимали черный гранит. Старик увидел в ней ту далекую послевоенную свою Машу в сиреневой шали с большими кистями, прижимавшую к себе большеголового ушастого мальчугана. Только он, этот мальчуган, смотрел теперь на старика с фотографии не так, как тогда, с восторгом и недоверием, а прямо, открыто и спокойно. И его розовые лопушки-уши уже не бросались в глаза, как тогда, а на ладной, красиво посаженной голове безупречно сидела офицерская фуражка. «Капитан Вячеслав Дмитриевич…»

— Вот мы и трое… — начал было старик, но голос ему изменил, плечи затряслись, и, встав на колени, он уронил голову на холодную плиту.

Когда слабость немного прошла, он снова медленно заговорил с сыном. Про школу и Генку, про Шарика, сына любимой Славкиной Жучки, про орех, который и его, старика, переживет, и про пули, вынутые из берез, которые до сих пор не дают ему покоя, потому что, возможно, это те, что неслись в него тогда, в сорок третьем. Одну из них он привез сюда ему, Славке, показать, что ли…