Альберт Лиханов - Встречи

Нина Антоновна повернулась к сыну и, держа на весу мокрые руки, подошла к нему и поцеловала в щеку.

— Ты хочешь мне помочь? — спросила она.

Сева пожал плечами и не выразил прежней готовности. Это не только насторожило, но и обидело мать.

Во время завтрака она, улучив момент, с напускной беспечностью спросила сына:

— Да, Сева, а что у тебя за отношения с Любой?

Сева, наклонив набок голову, щурясь и улыбаясь, посмотрел на мать, разгадав ее хитрость. Он был очень похож в этот момент на отца. Он и смеялся всегда, как отец — искренне, раскатисто.

Еще в прошлом году, в самом конце лета, Сева ездил на Комариное болото с этюдником и заехал в комбинатский поселок. Там неожиданно он встретил Любу. Она была в отпуске и готовилась к выпускным экзаменам в заочном текстильном институте, но с удовольствием пошла вместе с ним.

Сева не видел Любу долгое время и поразился ее удивительному преображению — внешнему и духовному. Он тогда целую неделю ездил туда, и Люба иногда выкраивала время, чтобы пойти с ним. Оба были охвачены глубокой и чистой страстью открытия: каждый видел в другом нового, совсем не похожего На прежнего человека. Они вспоминали детство — единственное, что их объединяло, и смотрели на него как бы со стороны, как смотрят на удаляющийся берег, от которого только что оттолкнулись.

Сева много тогда рисовал Любу.

Через неделю Люба уехала на два месяца в институт, а Сева, не дождавшись ее, отправился в творческую командировку на одну из крупнейших строек.

Он писал ей и получал иногда письма. Люба сообщала об окончании института, об успешном участии в закрытом конкурсе на лучшую модель женской одежды, о том, что ее повысили в должности на фабрике, о городских новостях. Но она была сдержанна во всем, что касалось их отношений. А Сева, наоборот, писал о своих чувствах к ней, о том, что он готов променять весь таежный простор на один день пребывания с ней на Комарином болоте. После возвращения он искал встреч с ней. Но она всегда была чем-то занята, и это приносило ему огорчение.

Сейчас ему не хотелось говорить об этом с матерью, но он все-таки спросил ее, почему она этим интересуется.

— Разве я не могу спросить? Ты же сын, мне все интересно знать.

— Все, кроме Любы, а она-то как раз больше всего и интересует меня. Это редкостный человек, мама, — произнес с чувством Сева.

— Ну, ничего, ничего, — с улыбкой, снисходительно произнесла мать. — Но вообще-то, если в серьезном плане, то она тебе не пара.

— Я по-другому на это смотрю. Но разговор этот ни к чему, мама…

Мать вспыхнула от обиды и только всплеснула руками, не найдя что сказать.

— Ты не знаешь ее, мама, и этому мешает твоя предвзятость…

— Что ты говоришь, милый мой? Я отлично ее знаю, и не предвзято.

— Я поражаюсь ее тонкому пониманию красоты, ее жадности к жизни, к творчеству.

Заметив, что мать собирается возразить ему, он скрестил руки на груди и, улыбаясь, умоляюще произнес:

— Я сейчас уйду, мне срочно надо в мастерскую — сделать два мазка на одной картине. Только два, те самые, о которых еще Бальзак говорил, что лишь последние мазки имеют значение…

Сева привез из командировки множество зарисовок, эскизов, почти законченных небольших полотен, а главное — интересные и смелые замыслы. Поездка оказалась на редкость плодотворной, его хвалили в Союзе художников и даже в газетной статье. Родители знали, что он работает сразу над двумя большими полотнами, но не видели их: Сева просил подождать, чтобы показать что-то законченное.

— А потом? — спросила мать.

— А потом вы с папой приедете сегодня ко мне, и я все вам покажу. И все скажу, — произнес он с подчеркнутым значением, и это не осталось незамеченным матерью.

— Ты будешь один? — не сумев скрыть тревоги, спросила она.

Сева утвердительно кивнул головой, быстро переоделся и ушел.

Мастерская была оборудована не без помощи родителей на антресолях шестиэтажного дома — просторная, светлая. Часов в двенадцать пришли родители. Посредине комнаты стояла подставка с полотном, накрытым покрывалом. Перед ней рядом — два стула.

— Ну, давай, давай, Сева, показывай, что у тебя тут, — весело сказал Алексей Алексеевич и кивнул на мольберт. — Удивляй родителей.

Сева, загадочно улыбаясь, усадил их. Не торопясь, снял покрывало, ушел в угол, уселся в глубине большого самодельного кресла и, скрестив руки на груди, исподлобья, но мягко, глядел на отца с матерью, стараясь по выражению их лиц определить первую реакцию.

На полотне был портрет Любы. Нина Антоновна сразу же узнала ее и что-то тихо сказала мужу, не поворачивая головы.

Люба стояла на лугу, на узенькой проселочной дороге, и была изображена в полный рост, в такой позе, словно она на минутку повернулась, чтобы попрощаться с кем-то. Все было выписано с поразительной тщательностью и тонким мастерством. Красивое, вдохновенное лицо девушки, полное истинного очарования, было освещено внутренним светом, глаза и губы ее одновременно выражали и легкую грусть прощания, и радость надежды, зовущей вперед.

И пейзаж — сам луг с отдельными кустиками, светлый край неба над темно-лиловой полоской леса впереди только усиливал выразительность центрального образа, создавал впечатление законченности.

Алексей Алексеевич, знавший и любивший живопись, не мог скрыть, что весь, без остатка, охвачен чувством восхищения увиденным. Для него не имела значения конкретность лица, изображенного на полотне, перед ним было только произведение искусства. Приложив ладонь к щеке и закусив кончик мизинца уголком рта, как он это делал всегда в минуту раздумья, он поворачивал голову то вправо, то влево, то замирал в одном положении.

А Нина Антоновна, с красными пятнами на щеках, положив руки на колени, замерла в странном оцепенении. Плотно губы, она неотрывно смотрела на холст и видела только Любу, понимая, что без любви к ней сын не мог бы нарисовать такой портрет. Восприятию его, как произведения искусства, мешало чувство обиды на сына и ревности к Любе. Прежняя тревога ее только усилилась: она понимала, что вся эта демонстрация затеяна Севой умышленно. Ей казалось, что улыбка Любы на портрете предназначена ей, Нине Антоновне, как выражение победы девушки.

Сева посмотрел на мать и безошибочно понял ее душевное состояние. Ему стало жалко ее. Он встал и хотел подойти к ней, но в это время заговорил отец, по-прежнему глядя на полотно.

— Думаю, я не ошибаюсь, Сева, что это твоя новая творческая удача. Мне даже думается, что это самая сильная твоя вещь, настоящее искусство, свидетельство твоего таланта. Да, да, я не боюсь сказать это слово. Я рад за тебя. Очень рад!

Отец подошел к сыну и положил ему на плечо руку. И слова его, и этот жест были дороги Севе, он знал, что отец скуп на похвалу. Но он, не произнеся ни одного слова в ответ, подошел к матери, все так же прямо сидевшей перед портретом, и осторожно коснулся руками ее плеч.