Альберт Лиханов - Встречи

— Я вижу, ты не одна?

— Не одна, — согласилась Тоня и подумала: «А может, не надо врать? Сказать, что никакая она не жена, что поверила одному человеку, а он оказался негодяем… Олег — негодяй? А кто же? Интересно, если в чем-то человек хороший, а в чем-то очень плохой, то какой он в целом? Полунегодяй?»

— Не одна, Сенька. Вдвоем я сейчас. — Тоня почувствовала, что краска снова заливает ей щеки. Сейчас еще пожалеет меня, — подумала она и решила говорить начистоту: — Ты же не писал.

Сенька промолчал, глубоко затянулся сигаретой, выкинул ее и, крутнув резко ручку, поднял стекло.

А Тоня уже ругала себя за минутную слабость. Зачем она говорит так, будто жалеет о том, что ничего у них с Сенькой не получилось? Чего жалеть? Был Сенька, есть Олег. Нет, Олег теперь — тоже был. Оба — были… Она, Тоня, и одна проживет. У нас Антошка есть. Тон-тон. Это при первом знакомстве, когда Тоня назвала свое имя, Олег сказал:

— Тоня? Антон, значит? Ан-тон-тон-тон? Чудненько.

И потом, лаская, шептал: «Ах ты, моя Тон-тон!» Узнав, что родила мальчика, она, не раздумывая, назвала его Антоном. Чтобы ему тоже можно было говорить: «Ах ты, мой Антошка — Тон-тошка!»

— Я тогда глупый был, — сказал Сенька.

— Знаешь, Сеня, я тоже была глупая. Глупая во всех отношениях…

Они проезжали Одегово. Вот приземистая, словно вросшая в землю столовая, в которой они кормились от понедельника до воскресенья, новенький магазин с одним, но во всю стену, окном — его Тоня еще не видела, — какие-то другие новые дома. А школы не было. Там, где она стояла и где было все до боли знакомо Тоне, высились лишь старые тополя, целая роща больших стариканов.

— Давай остановимся, — попросила Тоня.

Сенька согласно кивнул, и машина, прижавшись к обочине, встала. Тоня положила Антошку на сиденье и вышла. «Боже, — подумала она, — как тут хорошо!»

— Я же тебе говорил, что школы уже нет, — сказал Сенька.

— Было, все было, да прошло. — Тоня обернулась: — Недавно я фильм смотрела. Там теплую землю нашли на Севере. Там еще песня есть: «И солнце пылало, и радуга цвела, все было, все было, и любовь была…» Вот и школы нашей нет. Ничего больше нет.

— Все прошло, но мы-то остались.

— Да, но мы-то другими стали.

— Как это другими? Я вот все такой же.

— Нет, Сенька, и ты другой. Ты ведь вот на меня уже не так смотришь, как раньше. Значит, ты другой.

— Почему же не так? Откуда ты знаешь?

Сенька сказал это с улыбкой, как бы в шутку: мол, он все понимает и просто поддерживает разговор. Но Тоня разозлилась. «Откуда ты знаешь?» Знаю!

— Ты бы хоть одно письмо написал…

— Я же тебе сказал, что глупый был.

— А сейчас поумнел?

— Немного поумнел.

Ах, как же тут все-таки хорошо! А запах-то какой, запах-то! Почему не делают духи из тополиных почек? Назвать бы их «Грезы детства» или по-другому, но в том же духе. В городе Тоня тоже чувствовала запах тополей. Весной или в начале лета после дождя она любила гулять по узеньким асфальтовым дорожкам старого квартала деревянных, построенных еще до войны, домов. Их аккуратное комбинатовское общежитие фасадом смотрело на большую и шумную улицу, а за двором начинался тот квартал. Улочки его были обсажены тополями. В марте сюда приходили женщины и ножницами на длинных шестах эти тополя подрезали. Ветви, выросшие за лето, складывали в кучи, а потом куда-то увозили. И так каждый год.

А рядом с общежитием, как раз там, куда выходило окно Тониной комнаты, росла лиственница. Высокая, ростом точнехонько в пять этажей. Всю зиму она стояла голая, обсыпанная маленькими круглыми шишками, а весною одевалась в ярко-зеленый бархат. Тоне очень хотелось погладить его рукой, но никак не могла дотянуться, еще бы чуть-чуть, всего несколько сантиметров, — и можно было дотронуться. Однажды Олег сделал из бечевки петлю, притянул ветку и обломал. Тоня поставила ее в вазу, но бархат вскоре пожелтел, осыпался, и Тоня выбросила ветку.

Как-то Олег затащил Тоню в ресторан. И вот там, глядя на раскрасневшиеся лица подвыпивших молодых парней и девушек, Тоня внезапно поняла, что никогда не станет настоящей горожанкой. Что она всегда будет из деревни Бобылихи. И вместе с тем она уже никогда не сможет вернуться в свое деревенское прошлое.

А вскоре Тоня сказала Олегу, что она ждет ребенка.

— Это ты серьезно? — спросил он.

— Серьезней не бывает.

— Но ты же знаешь, что у меня уже есть от той?

— Будет еще.

— У меня зарплаты не хватит!

— А мне ничего, Олеженька, не надо.

Это она сказала от обиды. Разве в самом деле ей ничего не было нужно? Думала же она, что, узнав ее решение, Олег поступится своей свободой. Вместе с тем предчувствовала она окончательный разрыв, но все-таки решила поступить так, сказав себе: будь что будет. А что стало — известно: ни мужа у нее, ни отца у Антошки.

Ах, тополя, тополя! Сколько вы всего напомнили!

— Поехали, что ли? — Тоня вздрогнула, услышав Сенькин голос.

— Да, да, Сеня, поехали. Только я Антошку подкормлю.

Антошка не спал. Елозил ручонками и лупил глаза. Тоня положила его на колени и стала кормить. Сенька обошел свой молоковоз, постукал каблуком шины, покурил, а потом заглянул к Тоне:

— Может, чего помочь?

— Ага, — сказала Тоня, — открой, пожалуйста, чемодан и достань пеленочки. Он у меня тут кое-что наделал.

— Какой большой! — сказал Сенька. — Зубов-то еще нету?

— Скоро прорежутся.

— Кусаться будет.

Сенька положил чемодан на капот и щелкнул замками. Розовые фланелевые пеленки лежали сверху.

Снова начались поля, испятнанные красными проталинами. Сенька думал неизвестно о чем, а Тоня смотрела по сторонам, радовалась, когда видела что-то знакомое, и ждала встречи с родной деревней, с матерью, готовилась к первому разговору с нею. Возвращалась мысленно в город, на комбинат, который уже успела полюбить, вспомнила о техникуме и несданных экзаменах, ругала себя за то, что забыла оформить академический, но успокоила себя: наверное, это можно сделать по почте. Учебу-то ей никак нельзя бросать, пусть и ребенок теперь есть, все равно нельзя…

А машина уже поднималась в гору, на которой крест-накрест разлеглись улицы Бобылихи.