Альберт Лиханов - Встречи

От станции Шебарденки до деревни Бобылихи, куда ехала Тоня, ни много ни мало восемьдесят километров. Поезд пришел рано утром, солнце только-только пробилось сквозь мглистую серость на востоке, и его неяркие еще лучи не могли пересилить неживой свет станционных фонарей.

Пожилая проводница, позевывая после короткого межстанционного сна, подала Тоне чемодан:

— Ох, девка, девка! Как дальше-то доберешься?

— Доберусь, тут машины ходят.

Прижимая одной рукой к груди теплый большой сверток со спящим Антошкой, Тоня направилась по голой, черной от шлака обочине пути к кирпичного цвета вокзальчику. Впереди, за изгибом состава, свистнул, пыхнув облаком белесого пара, паровоз и рывочком стронул вагоны. Проводница, стоя в дверях вагона, помахала Тоне желтым флажком и что-то сказала, но Тоня не расслышала и только улыбнулась в ответ. Хорошая она, подумала Тоня о проводнице, добрая, участливая. Все расспрашивала и сокрушалась, что вот она такая молодая, а уже с ребеночком. Соглашалась, что да, у матери под крылышком-то легче, поживет пока без беды, а там и в город вернется, муж-то уж постарается, найдет какое-нибудь жилье. Видела Тоня по ее глазам, что не всему верит проводница, особенно про мужа да про жилье, и хотелось ей открыть все начистоту, поплакаться, но все-таки стерпела. И сейчас радовалась за себя, что не распустила нюни. И матери, когда приедет в Бобылиху, не скажет ничего лишнего, повторит то, что в вагоне говорила. Зачем ее волновать? Скажет, что поживет у нее месяца два, пока не напишет муженек ее родненький письмецо: приезжай, мол, нашел квартиру.

Миновав вокзал, Тоня свернула влево и пошла вдоль спящей еще главной улицы пристанционного поселка, туда, где, знала она, был молокозавод. Все, кому надо было добраться в глубину района, шли сюда, словно здесь был автовокзал.

Под ногами сахаром хрустел ледок, стянувший вымороженные за ночь лужицы, кое-где белел под слоем черной паровозной сажи снег. «А ведь днем оттает и в суконных сапожках не пройти», — подумала Тоня и решила переобуться в резиновые красного цвета сапоги, которые лежали у нее в чемодане. Знала она, собираясь уезжать из города, что скоро начнутся весенние потайки, но не думала, что весна нынче привалит такая спорая. Еще только начало апреля, а вон как снег-то повыело. Или это только здесь, на станции, где солнечные лучи жадно впитывает черная паровозная пыль, покрывающая все вокруг?

Сизый пар клубился из окон молокозавода, из открытых дверей и даже из-под почерневшей шиферной крыши. Машин, которые привозят из колхозов молоко, еще не было. Широкие ворота приемного пункта были настежь распахнуты, в дверном проеме был виден человек в огромном резиновом фартуке. Человек поливал из шланга покатый, заполированный цементный пол. Вода, разлетаясь во все стороны, стекала в угол.

Человек повернулся и, увидев Тоню, распрямился. «Ух ты! Бородища-то какая», — удивилась Тоня. В городе бы ему все парни завидовали. Мужик осмотрел Тоню прищуренным взглядом, блеснул, улыбнувшись, зубами и вернулся к своему делу. Тоня отошла в сторону и села на переплет прислоненной к стене оконной рамы без стекол.

В свертке, почувствовала она, зашевелил ножками ребенок. Тоня открыла его лупоглазое личико, достала пустышку и сунула ее в кукольный ротик. Антошка начал жадно сосать: проголодался. «Как же я накормлю-то тебя? Стыдно — вдруг кто увидит?» Тоня пооглядывалась и, решившись, расстегнула демисезонное пальтишко, кофточку и освободила белую, с просвечивающими сквозь кожу синими жилками, грудь. Антошка, ухватив темный налитой сосок, сразу же почувствовал разницу и стал чмокать реже, не успевая сглатывать.

Молоком Тоню бог не обидел. На троих бы хватило, как сказали в роддоме. «Ешь, мой Тон-тон», — тихо, как бы про себя шепнула Тоня, ощущая легкую боль и необъяснимую сладость в груди от Антошкиного посасывания.

Веселое весеннее солнышко все смелее выбиралось из туманной серости на горизонте, все теплее становились его желтые лучи. На вытаявшую площадку из щербатого бетона слетелись со стрех ближних домов грязные, измазанные в саже воробьи и затеяли свой базар, нарушив утреннюю тишину. «Эх вы, живете тут, беспутные, и никаких вам бед, никаких забот», — позавидовала им Тоня.