Альберт Лиханов - Встречи

— Уж не говорите… Какой ни есть, а законный муж. Вот и блюди семью. А то вы, девки, нынче моду взяли: не понравился мужик, круть хвостом — и к родителям под крыло. Вот она я, принимайте обратно. А детям отец нужен. Да и так-то прокукуешь и останешься с носом, — кто опосля с обузой-то возьмет? Нынче вашего брата — пруд пруди.

— Э, тетка Антонина, как жить-то, коли семья не получилась? Не сошлись характерами — и все тут. Я бы не стала и дня с ним возиться, с пьяницей.

— Ишь ты, застрекотала, — не получилось, не сошлись характерами… А ты сойдись — не на гулянку идешь, а замуж — на всю жизнь…

Так-то посудачат и разойдутся по домам, и своих забот полон рот, а чужая душа — потемки. Раз молчит, не плачется, значит, терпимо.

А Ленька как прошел по улице в первый же день этаким фертом — в глазах зарябило от черно-белых полосок на груди, от сияющей бляхи, от синего воротничка на плечах, от лихо сбитой набекрень бескозырки с золотыми буквами и якорями на ленточках. И уже тогда не одна девка завяла от восхищения, не у одной сердчишко заколотилось с тайной надеждой.

А он отодрал доски, набитые на окнах дома крест-накрест, вымыл и вычистил внутри — воды не жалел, раз десять к колодцу сбегал. И все сам, никого на помощь не позвал. Они, Васильевы, такие — чересчур гордые: что мать, учительница Анна Федоровна, которая таблетки глотала и за грудь хваталась, а в больницу ложиться никак не хотела, да так в одночасье и померла, не дождавшись сына; что он, сын. И — зажил как-то странно, словно бы отчужденно.

Днем на заводе — сидит себе где-нибудь в углу, в брезентовой жесткой робе, с черным щитком на голове, сыплет искрами, насвистывает под нос, перекурить, отдохнуть, и то редко выходит. Ребята в получку позовут его — отмахивается, потом и приглашать перестали. Бабы изводились от догадок и домыслов: и куда он только деньги девает? Не иначе, как на книжку кладет, раз не пьет, по девкам не шастает, опять же алименты, вроде, не платит и переводы не отсылает. Но все одно — нечисто, не так что-то. И пошли разговоры…

Уйдет матрос вечером на берег пруда, сядет где-нибудь подальше под березами с книжкой, а то бродит как неприкаянный или лежит в траве, закинув руки за голову и уставясь в небо. И какие ему думы додумывать? В его-то годы. Жить бы, как все, да радоваться — семью завести, детей растить. Чего еще нужно человеку? Подступались к нему с расспросами, чаще других тетка Антонина, осторожно так, то с одного бока зайдет, го с другого. Матрос только улыбается в ответ: успеется, куда торопиться, не на пожар ведь.

Как-то вдруг объявился он на танцах в клубе. Прислонился к стенке и простоял с час неподвижно. Перед ним ребята толкутся, малолетки, которые не танцуют, а ходят сюда так, для своего удовольствия, скалятся, хихикают, рожи строят. И он-то, среднего роста, не виден из-за спин этих нынешних длинноволосых дылд, — не виден, а глаза его синие и какие-то яростные, жгучие, словно через спины светятся, как уголья из золы. Парень стал как парень: в белой рубашке, аккуратно причесанный, брюки со стрелками, из старого наряда — только полосатая тельняшка в вороте. Протолкнулась к нему Глаша Пахомова, осмелилась — и ведь ребята за ней табуном ходят, — что-то сказала, пригласила вроде, а он головой покачал и виновато улыбнулся. Отошла, пожав плечами, обидно ей стало. Вот и опять на язычок попался: непременно кто-то есть у него, а то зачем же он так поступает?

И уж когда собрались расходиться, Ленька-матрос вдруг сам пригласил Нинку. В кои-то годы выбралась она на люди, оторвалась от Василия — видно, захотелось погреться возле чужого веселья. Незаметно стояла в сторонке с Клавой, товаркой по цеху, неказистой и несмелой, с такой же почти незадачливой жизнью. Стояли, тихо переговаривались, танца два вместе подвигались, опять стенку подперли. Ребята их вроде бы и не чурались, но и не особо замечали: поздороваются, ляпнут что-нибудь соленое, — и приглашают других.

И тут перед ней вырос Ленька. Вот ведь как не скажешь: судьба, видно. Она глаза на него подняла, смотрит испуганно и недоуменно, а он голову наклонил упрямо, буровит ее взглядом, негромко так говорит: «Пойдем со мной, Нина, пойдем», — и за руку ее потянул, не ожидая согласия. Нина на миг растерялась, беспомощно оглянулась на Клаву — в лице той мелькнули страх и изумление. Танцующие сомкнулись вокруг, она будто в проруби очутилась и ледяная вода подступила к самому горлу, стало нечем дышать и музыка слилась в сплошной гул. Он осторожно привлек ее к себе, она опустила ему на плечо дрожащие пальцы, почувствовала на спине его крепкую, как железная лопата, ладонь. И — забыла обо всем… Раскраснелась, рот приоткрылся, волосы разметались, руки и ноги обрели былую упругость и легкость, — в одну минуту она расцвела, стала неузнаваемой. И весь танец они не отрывали глаз друг от дружки, не отвели их ни на секунду.

Все смотрели на них.

Только музыка смолкла, и они остановились, — Нинка сразу повернулась и пошла в дверь, как слепая, натыкаясь на людей. Он выскочил за ней, на крыльце за руку придержал.

— Нина, Нина, подожди, что сказать хочу…

Она вырвалась да бежать. Он снова догнал, загородил дорогу, что-то стал ей наговаривать, только и услышали:

— Зачем ты себя в могилу раньше времени закапываешь? Если на себя махнула рукой, то о дочери подумай…

— Оставь меня! Не тревожь. И без тебя тошно.

— Не отстану…

Так и ушли вместе.

Наши парни и девки рты раскрыли: этак-то поступать с замужней, холостых что ли ему мало? И в чужую жизнь не мешайся, не становись поперек, а то и шею сломаешь. Ну, видать, дело будет — узнает Василий, уж непременно найдется какой-нибудь доброхот, все в подробностях изложит, еще и от себя приукрасит.

Василий в тот день домой не явился. Он просидел у соседа Ивана Степановича — обмывали стиральную машину. На радостях по случаю такого приобретения тетка Антонина расщедрилась на бутылку: «Выпейте, мужички, одну-то можно, с одной пьяными не будете, за такую красавицу не грех». Мужиков разобрало, и вторую бутылку они раздобыли сами, а потом пошел в ход самогон, еще какая-то отрава… И спал Василий у своего крыльца, положив голову на первую ступеньку, — калитку чудом открыл, дотащился до дома, а вот крыльцо не одолел. И Нинка почему-то не помогла. Взглянула и брезгливо отвернулась, будто не муж у порога лежал, а куча навоза.

Рано утром он едва доплелся до магазина и провалялся на пустых ящиках у склада, пока дружки-грузчики не принесли ему чекушку опохмелиться. Потом они возили на машине товар, и невозможно было спокойно смотреть, как он тужится и корячится под мешком или ящиком, обливаясь потом, выделывая ногами кренделя, словно в «русской». В продовольственном у нас девахи такие, что иная Василия пальцем свалит, а и они молча отворачивались, — да и что сказать, если бы хоть свой мужик был, может, и помогли бы. Даже дружки, уж на что отпетые, ни кола ни двора, только руки грабастые да глотки луженые, и святого-то для них ничего нет, а и те пожалели: «Поди-ка отдохни, все одно — не работник». Он опять туда же — в угол к складу, опустился скорей на ящик, придерживаясь за стенку, стянул с головы кепку, отер с лица грязный, липкий пот.