Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Коллега глянул испытующе. «Не веришь? — пробормотал он. — И я тоже иногда не верю. Всю жизнь этим занимаюсь, а не верю, как вдумаюсь — шесть тонн!.. На каждого. Поразительно! Ты говоришь, что меньше? Нисколько не меньше. Открой своего соотечественника Мясникова, хрестоматийное — «Пропедевтику внутренних болезней», страница сто восемьдесят шестая… Память? На память и тебе грех жаловаться. Но все это подмена тезиса, не так ли?»

Коллега закусил толстую губу добела, потом перевел взгляд на истлевшую до конца сигарету, ткнул ее в пепельницу и закурил новую, продолжив свой монолог уже извинительным голосом. «Ты знаешь, как меня ценят за д е л о и балуют. Говорят, к своей должности надо относиться как к номеру в отеле: все равно рано или поздно придется съехать. Это очень верно. Но если должность подкреплена отлично освоенной профессией, то она тоже превращается в тот самый дом, который — «моя крепость». Далее. Любопытен механизм взаимодействия — каузальность, как говорят философы. Именно эта крепость профессии, положения исключает сделки с собственной совестью, не так ли? На сделку с совестью чаще всего идут люди зависимые или подонки. — Коллега запнулся, поняв, что сбился, подумал немного и заговорил тише: — Я, даже если ноги и руки отсекут, но не голову, буду всегда нужен, а на голову никто не посягнет, именно она и нужна! Даже если мое имя начнет жечь пальцы редакторам журналов!» Англичанин стучал пухлым кулачком по розоватой лысине, обижаясь, что его не пеняли в главном, в том самом главном, ради чего он затеял весь этот монолог и сбился с пути объяснения насчет своего о щ у щ е н и я, с каким он едет на работу каждый божий день.

Он дал ему, вконец запутавшемуся в своих противоречиях, выговориться и услышал снова: «Так ты знаешь, Петр, с каким ощущением еду я на работу? Так вот послушай. Еду я как на рентген. Это куда хуже Голгофы. Это намного техничнее и оскорбительнее. Намного, уверяю тебя!»

Коллега говорил на едином дыхании, но будто телеграфировал ему, разламывая мысли на краткие фразы: «Да, запятая, как на рентген. Точка. Насквозь просвечивают. Точка. Виден ты до последней косточки. Точка. Слышен ты с первого слова, сказанного утром у теплого клозета… Или опускаюсь будто в аквариум, — продолжал он со странной блуждающей улыбкой, словно слегка удивляясь сказанному. — Тоже со всех сторон глаза. Тебя изучают. Рассматривают твои жабры. Плавники. Лысеющую чешуйку. Когда и как хвостом вильнешь, в какую сторону… Но рыбы молча живут, а ты иногда думаешь не только про насос и говоришь, то есть, общедоступно выражаясь, обладаешь собственным мнением».

Он передохнул, стер улыбку с лица, отложил сигарету в пепельницу, рядом приготовил новую и поднял на свет красивый бокал: «Кому-то это, впрочем, безразлично… Тем, кто помоложе, например. Кто не слышал или забыл о Маккарти, о его региональных апостолах, об охоте на ведьм… Я объясню: этому поколению, обогащенному неимоверной бездной информации и до крайнего убожества ограбленному на чувства, некогда в рамках обыденного сознания подумать о собственном назначении и о будущем…»

Он снова отхлебнул из бокала глоток и не поморщился: «Мой друг-социолог выяснил, копаясь в общественном дерьме, много любопытного. Не один, конечно, их сейчас там изрядно копается — анкеты, опросы, тесты, эксперименты… Живое занятие?! Не скажи! Но есть у них примечательное понятие «ценностная ориентация». Так вот, мой друг выяснил давно известное, заслуга его просто в том, что это известное он перевел на проценты. Оказалось, что все сто процентов опрошенных только и помышляют о деньгах, ставя их выше бога, считая самым лучшим удостоверением чековую книжку, — он хитровато прищурился и постучал согнутым пальцем по карману пиджака, висевшего на спинке кресла. — Или, как это у вас я слышал: «один свет в окне — рубль!» Из этих ста процентов девяносто пять озабочены мыслями о работе, благополучии семьи, здоровье и лишь восемь процентов иногда думают о мировых проблемах, включая — опасность войны. И все это в нашем просвещенном обществе!.. Но, слава богу, все это к нам не относится. Да, не относится, — повторил он снова, помолчал, опять поднял бокал на свет и серьезно посмотрел сквозь этот красивый, богемского стекла бокал, как будто видел в нем плавающую золотую рыбку с прозрачно колышущимися плавничками, изнутри светящуюся нежной чешуйкой, и рыбка эта его здорово заинтересовала. Сцены же г е р ц о г с к о й охоты, изображенной на бокале, он словно и не замечал. — Тебе, конечно, все это странно и до конца не понять, как мне не понять тебя. Одно знаю: вы люди особые. У вас есть свои беды и проблемы, но у вас нет одного, чем полна н а ш а жизнь, — безысходности. А в ней, этой жизни, полно, друг мой, всего, как в кунсткамере экспонатов: и алчности, и амбиций, и себялюбия, и лакейства всех оттенков, и опять той же тупиковости. Это н а м ваш Достоевский когда еще сказал: человеку некуда идти. А вы все гадаете, почему это он до сих пор так популярен у н а с, гадать тут нечего, да и не к чему, — Пиквик резко рубанул толстой рукой по пространству и, глянув исподлобья, добавил назидательно и весьма сумрачно: — Ты улыбаешься, а смешного тут маловато!» Вот тебе хваленая британская сдержанность!

Пришлось срочно уговаривать: ничего смешного т у т не говорилось и даже не думалось. Но не успел досказать коллеге о том, что уже в самом принципе ему невозможно не сочувствовать, как тот неожиданно заорал чуть ли не во все горло насчет того, что если ты думающий человек, то надо иметь большую отвагу, чтобы жить в этом мире, где легче всего обитается бездумным тупицам, подлецам и маразматикам, что палец тянется сам к взведенному курку, но отвага застрелиться — это тоже не простая отвага и что ни в чьих сочувствиях и жалостях он пока не нуждается, все эти жалости полезней оставить при себе, а возможно, и для себя.

Однако, наткнувшись на твердый взгляд, коллега тотчас сник так же неожиданно, как и начал, затем, насупившись, потянул из брючного кармана сложенный вчетверо носовой платок, надушенный столь сильно, что острый запах крепчайших духов на мгновенье перебил даже табачный дым, встряхнул чистым платком над столиком. Платок расправился, и его квадрат из дорогого батиста, цветной и узорный, оказался ничуть не меньше парашюта, и коллега, усердно отдуваясь, принялся промакивать этим гигантским платком взопревший лоб, виски, мокрую лысину, заводя платок несколько раз старательными замедленными движениями ниже мясистого подбородка, по горлу, доставая потом за ушами до побагровевшего затылка и накрахмаленного, подмокшего от пота воротника рубашки, потом скомкал платок в пухлой пятерне и напоследок с мстительной небрежностью швырнул его в пластмассовую корзину для мусора, словно это была использованная бумажная салфетка, и только.