Владислав Владимиров - Закон Бернулли

«Ну раз Аля, тогда и я с вами», — передумает он.

Он слушал давно этого пианиста. Один слушал. Вышел на сцену молодой человек в замусоленном черном фраке. Лицо как невыспавшееся, окаймлено черной бородочкой под шкиперскую. Играет немного манерно, но там, где вживается в музыку, — великолепен, сразу же отступают куда-то и зал, и сцена; и видишь как в дымке только музыканта и блеск клавишей. Соседей нет, мира нет — у музыки он особый, мир, и кусочек счастья достается такой скромный, а все-таки жаль, что нет никого рядом, чтобы вот т а к сидеть и тоже понимать так эту изумительность. А в первом ряду сидел, наставив объектив японской камеры, тип. Харя, видно, опухла от водки, глаза — щелки. Тип без особой стеснительности жал на скрипучий затвор, когда ему было нужно. А ему это нисколько не нужно. Просто подлое желание, чтобы на него обращали внимание. Это от внутреннего скотства, очевидно, идет. Щелкает раз, щелкает два, три, пять, ну сколько же можно! После антракта оказывается уже в будке для суфлера и пялит камеру уже оттуда, высовываясь из будки, чтобы все его видели. Потом заносит его на балкон, оттуда обстреливает сцену — саморекламщик несчастный.

«За тобой, отец, заехать или на своей повезешь?» — спросит сын. Он ведь ничего не знает об Але и Коновалове, ни-че-го!

«Пешочком, мил друг, полезней… Для здоровья. Для настроения — собственного…» — а сам подумает снова об Але.

«Не скажи, отец, собственного, — может напомнить Костя. — Рассказывают, в прошлый раз ты утверждал на лекции, что считаться с собственным настроением — это привилегия крупных зверей…»

«А ты полагаешь, я — маловат?.. Зря, ведь сам зазывную телеграмму читал».

«Так то, батя, тень отца Гамлета действует», — может предположить Костя не без иронического намека на непререкаемый профессиональный авторитет деда, чуть ли не в генах наследуемый преемниками по родственной линии.

У него с сыном сложились немного странные отношения, как определил ехидный Низаров, — слегка напоминающие отношения двух Робинзонов Крузо при одном Пятнице — Николове.

Основания для ехидства у Низарова были — шесть лет Низаров с Николовым вместе пили — и не только крепкий чай. Должно же это в конце концов, как у всех пьющих долго вместе, закончиться ссорой. Потом оба «завязали», а крупная ссора выветривалась плохо.

Николов их связывал больше, чем кто-либо, а сами они попривыкали к тому, что других друзей видели редко, еще реже ходили один к другому в гости, все р а б о т а да работа, чаще встречались в клиниках или в перерывах между лекциями для студентов и даже в других городах. Коллеги считали их исключительной парой (династия!) и совершенно незаметно, но прочно, словно с давних-предавних времен, за ними утвердилась непоколебимая репутация: мол, вдвоем, точнее — втроем — с Николовым — они все м о г у т. Триумвират-с!..

Были среди коллег и еще семейные альянсы, профессиональная преемственность вообще нередка, однако никто не мог сравниться в глубоком уважительном почтении, которым их окружали не только специалисты, но прежде всего студенты, начиная с восторженных первокурсников и не говоря уже о степенных выпускниках.

Когда у выпускников наступала пора распределения — на кафедрах учащались влиятельные визиты и авторитетные звонки, но лишь немногие счастливые с благоговейной робостью и приумноженным старанием на поприще общественной деятельности (в парткоме и профкоме тому, конечно, были рады) дотягивали последний курс, чтобы напоследок перед аспирантурой не оступиться, не наломать дров и не очутиться ниже оказанного им д и н а с т и ч е с к о г о доверия — оно всегда котировалось на равных, как доверие старшего, так и доверие его сына. Николов был из тех, кто не оказался ниже, а, напротив, возвысился до их уровня — не к а р ь е р н о, а с зигзагами и даже всем известным грехопадением, однако на зависть некоторым из трезвейших неудачников слишком быстро.

Внешне все оставалось, как и прежде. Но он чувствовал, что коллеги чаще стали поговаривать о Косте, а не о нем, больше обсуждали Костины, а не его решения, из дальних командировок с большим нетерпением ожидали возвращения Кости, а не его, хотя Костя в отличие от него не имел обыкновения одаривать ожидающих сувенирами. Усманов тоже мог быть пощедрее в этом смысле — даром, что ли, в какой-то подкомиссии?

Незаметная перемена не обижала его, однако странно настораживала. Неужели он начал сдавать дистанцию? Нет, он по-прежнему физически чувствовал себя эдак лет на сорок, почти ровесником Кости, по-прежнему каждое утро поднимался в шесть, брился своей любимой «опасной» бритвой, даже в отъездах не признавая никаких комфортабельных «жужжалок», будь они со знаком качества или без, умывался, полчаса перебрасывал гантели, приседал и отжимался раз по тридцать, прыгал на месте, становился на счет под ледяной душ — все это стало необходимостью, вошло в неискоренимую привычку.

И еще была у него одна привычка, о которой не ведали ни Инна, ни сын: где бы он ни был, всегда носил с собой миниатюрную серебряную коробочку, а в ней таблетки нитроглицерина, зная, что никоим образом лично ему они не понадобятся, но мало ли что может случиться с соседом, с коллегой, с любым прохожим — этой предусмотрительности, слава богу, он научился, и она была нелишней, да и коробочка тоже была дорога ему.

Сын над ним слегка подтрунивал, ибо гантелям, приседаниям и душу Костя с утра предпочитал «чаканье» на пишущей машинке и вечером тоже садился за нее, окутывая себя, как заправский писатель, сизыми космами табачного дыма — сигаретного или трубочного, смотря по настроению: чем не Марьин? или Эренбург?

А в остальном, начиная с девяти или с десяти утра, круговерть дня захватывала их целиком и внешне мало чем отличалась у обоих: те же конференции, те же операции, те же обходы, консультации и приемы, лекции, надо было умудряться выкраивать время для работы в различных профессиональных и общественных комиссиях и советах, готовиться к докладам и научным сообщениям, делать много незапланированного, полезного и бесполезного, выполнять просьбы различных обществ, редакций, рецензировать пухлые рукописи, сочинять статьи, принимать авторитетных гостей, зарубежных визитеров, отвечать на письма и запросы и даже объясняться в судах. Иногда казалось, что сон — это самое счастливое человеческое состояние, но и во сне, нередко мельтешащем тенями минувшего дня и угрожающем видениями прожитого, он часто выполнял эту изнурительную работу, а со смертью Инны и сон все чаще ему становился в тягость.

Он уже не выезжал на ночные вызовы дежурных больниц, почти забыл то время, когда приходилось срочно соглашаться с телефонными просьбами и мчаться в дежурную клинику, куда в эту ночь свозили всех пострадавших в большом городе, а Костя выезжал — не часто, но все же в исключительных случаях, когда его просили, он старался не отказывать.