Владислав Владимиров - Закон Бернулли

«Волгу», новенькую, еще и двух тысяч не прошла, увели как в анекдоте. Когда и кто — поначалу гадать казалось бессмысленным, но что зимой, это уж точно. Гаража не было, машина стояла, как водится, под окном, затянутая старым брезентом, а закапало с крыш, подошла пора ездить без опаски, распеленал он эту движимую собственность и в общем-то не удивился, увидев вместо своей «Волги» таксистский рыдван с фантастической надписью «500 000 км без капремонта».

Сын похохатывал сдержанно на изумление дотошному следователю и жадно любопытствующим соседям — верно говорят, что любопытство родилось раньше приличий. Аля ахала и возмущалась, Юрка тоже ей вторил, а ему было все равно. «Черт с ней, — сказал он Косте примиряюще, — будем, когда надо, ездить на твоей. Я всегда говорил, что «Жигули» куда лучше!»

Но вездесущий Матвеев, прознавший об уводе скорее всего со слов прикатившего из долгой американской командировки Усманова, деликатно нажал с обкомовских высот на медлительного полковника Клюева, и жуликов нашли с неимоверной, почти сказочной быстротой, вызвавшей у редактора Марьина (опять же информация Усманова) приступ легкой восторженности и желание дать сорок строк под рубрикой «Происшествия», на что согласия дадено не было, — приходилось лишь удивляться, сколько знакомых и незнакомых людей втягивалось в орбиту этого казусного и, как изволил выразиться Усманов, нетипичного случая. Наконец машину целехонькой вернули откуда-то из-под Чирчика или Чимкента, а история постепенно забылась, как обычно забываются почти все истории, и, слава богу, теперь уже никто о ней не вспоминал, кроме него да еще дальнего соседа, кажется, по фамилии Сунчило — тот со дня на день ожидал взлома злоумышленниками своего железобетонного гаража, прочностью не уступающего маннергеймовскому доту. Страхи и заботы дальнего соседа его ничуть не волновали. Скорее по привычке, чем из необходимости, смотрел он по утрам в окно на знакомое место, где «Волга» стояла на приколе и где уже никто не посягал на нее который год, и ездить на ней тоже не хотелось.

А вот Николов поглядывал на «Волгу» с легким, знобящим вожделением, и, по всей вероятности, придется машину продать ему. Нет, зачем же продавать? Надо просто отдать Николову, а всем объявить, что продал. Сложная вообще ситуация: и так плохо и эдак. Если продать — удивятся: к чему ему чужие деньги, своих — куры не клюют. Если отдать, тоже скажут: ну вот, очередное чудачество, самореклама, дешевый альтруизм, корыстное бескорыстие; особенно будет стараться, за глаза, конечно, Бинда, да и едкий на словцо Низаров тоже дымку подбавит.

«Нет, все же надо что-то сделать, а наперед с Костей еще раз посоветоваться и на концерт билеты занести», — решил он, снова набирая знакомый номер. С каждой набранной цифрой тонко дзинькал параллельный аппарат в коридоре. Длинные настороженные гудки вызова уходили как в космос, исчезая бесследно, в интервалах между ними в мембране сухо пощелкивало.

Ему представилась пустая комната, где долго и настойчиво сыпал звонками растревоженный им телефон, разбросанные по затертому казенному дивану старые журналы, в углу на простенькой деревянной вешалке у тонкой перегородки плащи и зонтики и среди них норвежский Костин плащ «на рыбьем меху», однако вполне практичный — и летом, и весной, и осенью.

Он положил трубку и шагнул из кабинета в коридор, но там снова остановился перед зеркалом у полированной тумбочки, где стоял другой телефон: не позвонить ли еще? Наверняка на звонки никто не подойдет, если все заняты за стенкой, т а м еще одна дверь, а за ней даже днем неярко и ровно плавится сверху бестеневой электрический свет. Невидимые зеркала как бы просеивают его, и, сточенный ими, он отражается в строгом никеле инструментов, матово стекает по белоснежной простыне, под которой бугрится тело, по салфеткам и, скользнув по чистым, до синевы, халатам, падает вниз на темный линолеум пола.

«Я тебе сегодня звонил на работу и не застал», — скажет он вечером Косте.

«Но я оперировал», — ответит ему сын с малой укоризною, а взглядом — поблагодарит…

Они теперь очень редко бывали вместе последние шесть или семь лет, хотя жили по нынешним меркам и расстояниям не так уж и далеко один от другого, и только восьмилетний внук Юрка приходит к деду по субботам с матерью пить чай, раскручивать магнитофонные кассеты, листать книжки, альбомы и говорить о своих делах.

Шустрый, понятливый внучек, весьма современный и не изнеженный, хотя, конечно, немного балованный и вертлявый, но успевает на теннис и в музыкальную школу, с мамой почти только по-английски говорит; сначала хотел податься на БАМ, но после Алиного отпуска метит в гражданские летчики: летели из Минвод на Ил восемнадцатом, за настоящий штурвал в пилотской подержался, летчики дали ему — дядя Галим и дядя Володя, а маме не дали, они с ней только разговаривали по очереди, а дядя Галим гладил его по головке и руку маме, он с мамой в сельской школе вместе учился и двойки получал за поведение, — все деду выболтал внук о себе и Але, радуясь, что сам говорит по-русски: «Деда, честно — ай донт толерэйт этот дрянной инглиш, осточертел!»

«Ну, брат, и лексика у тебя, отменна, как у дореволюционного извозчика со Стромынки!» — изумился потрясенный новостями дед, рделось красивое лицо Али, щеки ее полыхали поярче огненных цветов, крупно разбросанных по новому платью, — не от стыда за старорежимных извозчиков, конечно, которые, как известно, не все ведали, что «инглиш» — это есть «английский», «ай» обозначает «я», а «донт толерэйт» — «не выношу»; и тогда дед, помешкав в нерешительности и отряхивая с профессорских штанов несуществующие крошки печенья, которое целехоньким лежало в корзинке вперемешку с конфетами на старинном чайном столике, заговорил на всякий случай о сказках братьев Гримм, перескочил на «Судьбу барабанщика» Аркадия Гайдара и закончил свои изыски в детской литературе клятвенным обещанием привезти внуку из Франции тяжелый металлический танк; можно считать, почти настоящий — модель в одну сороковую величины, сам видел: их там продается много в красивых коробках. Он обещал некий абстрактный танк, но внук безжалостно подавил его жертвенное желание, рассудительно заметив, что н а ш и танки всегда были куда лучше французских и всяких других, например, «Т тридцать четыре» или «КВ», а если уж везти из Франции д о б р о, то что-нибудь в е с е л е н ь к о е, а танк могут на французской таможне задержать, франки и сантимы зря а у к н у т с я.