Владислав Владимиров - Закон Бернулли

— Плясать? Изволь! Но туфли стары… Чем не стихи? — спросил он у Николова, а сам снова подумал о своем непрезентабельном виде, но шутливого тона не изменил. — Одолел, значит, Райхан? Ну-ну… Пират! Молодец! «Чем меньше женщину мы любим…» А что ты за спину, Володя, прячешь? Никак на «Волгу» доверенность, которую я должен подписать? Или приказ на премию?

Райхан выпорхнула за дверь, довольная тем, что ей не пришлось объясняться ни за напористость журналиста, прошмыгнувшего утром к шефу без разрешения, ни за приятное вторжение Николова, оставившего как бы невзначай, но с одобрительным присловьем у нее на столике перед пишущей машинкой коробку любимых ею конфет — не просто в знак дружеской симпатии, а по вполне конкретному случаю успешно сданного ею экзамена, — где и как он о том прослышал, оставалось только гадать.

Николов смутился, но толстую руку из-за спины выпростал быстро:

— Нет, телеграмма. Косте по ошибке принесли, велел вам заодно передать лично с сообщением, что наш утренний эксперимент прошел классно. Поздравьте меня и Костю! Все получилось отлично!

— Поздравляю, — обрадованно сказал он, но Николов не дал договорить, потому что переживал утренний успех и без поздравлений, и этот успех озоровал в нем желанием, чтобы все вокруг тоже были веселы и озорны.

— Трудно, — продолжил Николов весело со ссылкой на Костю, — быть однофамильцем и тем более взрослым сыном ба-а-альшо-о-о-го человека. Хорошо, говорит, еще телеграммы нас путают, а вот если бы девушки?

— Мало ли их на день! — разочарованно бросил он смятым голосом, обидевшись, что Николов его перебил и поздравления не получилось.

— Девушек? — удивился Николов.

— Да нет — телеграмм и прошений, — засмеялся он скорее не вопросу Николова, а собственной обидчивости.

— Но эта, Петр Николаевич, особая. Вы ее всегда ждете.

И взаправду, он всегда, каждый год, ожидал этой телеграммы от старых сослуживцев отца, военных медиков. Не все они окончательно записались в историю. К уважению за те, что они помнили и любили его батю, добавлялся пиетет особого свойства — профессионального, ибо почти все они были с в е т и л а м и и любая встреча с ними всегда для него была бы желанной.

Заранее зная текст, он все же перечитал его. Шалва Иванович Багарадзе от имени всех приглашал на традиционный сбор ветеранов — и не лететь было бы неудобно. Три или четыре года ему не удавалось, все откладывал, а теперь надо обязательно. Тем паче лететь не за тридевять земель, а всего лишь в Подмосковье. Сбор в столице, в районе ВДНХ, в огромной генеральской квартире. И сверхэкстренным приглашение тоже, к счастью, не было — можно было все неотложное успеть сделать до вылета: целая неделя сроку, а неделю он считал бездной времени.

Отец его был полковым врачом, потом в окружении знаменитейшего Бурденко, на третьих и вторых ролях, что, однако, зазорным не считал, а почитал за честь. Одно время ходил в адъюнктах Военно-медицинской академии, но перестал, хотя многие отмечали его неординарность в научных исследованиях и, кажется, особенно в работах по изучению проблем консервирования крови. Но академию пришлось оставить, ибо слишком много войн выпадало помимо гражданской: не успел вернуться из Испании, где вместе с республиканцами прошел всю горькую дорогу отступления от Барселоны через Пиренеи до французской границы, как оказался под Халхин-Голом, там работать в операционной палатке, насквозь прокаленной солнцем, приходилось по шестнадцать часов в сутки, и, когда выпадали часы для тяжкого, как камень, сна, успевал подложить под ноги табурет на походную койку и закрыть его шинелью — для ног, они затекали до синевы от долгого стояния за день; а после монгольских суховеев — заметеленные морозные леса севернее Ладоги; приходилось оперировать и своих, и белофиннов — пленных, разумеется; рослыми и терпеливыми оказывались эти «лахтари», зубами только скрипели.

Думалось: ну вот, кажется, все, но были еще к о м а н д и р о в к и, а следом за ними навалилась она, Отечественная, и снова началась р а б о т а… В работе Бурденко его и заприметил. И умер отец на р а б о т е, внезапно, как дед — земский фельдшер. Еще утром по многолетнему обыкновению баловался для бодрости гирями, а вечером отца не стало. Взвод солдат из охранроты госпитального городка на опушке подмосковного бора, где сосны с бугристой подзолоченной корой перемешались с белыми березками, салютовал над гробом бывшего красногвардейца и военного хирурга. Поднялись над лесом потревоженные троекратным винтовочным залпом птицы, и с веток ближних деревьев сухой снег ссыпался на глубокие сугробы вместе с жухлыми, пробеленными седым инеем остатками осенних листьев и редких пожелтевших хвоинок.

Кряжистый Багарадзе, говоривший накануне речь, стоял без шапки, опустив большую упрямую голову. Он не шевельнулся ни при залпах, ни тогда, когда березовый лист запутался в его иссиня-черных волосах и лицо обдало сухими колючими снежинками, которые тут же растаяли на щеках, и влажные следы тонко потянулись по его смуглым щекам, от невидящих глаз к гладко выбритому подбородку.

А за неделю до отцовских похорон под этими деревьями троекратно салютовали в память лейтенанта Зайцева, которого он знать не мог, но могила которого оказалась рядом с отцовой.

О Зайцеве ему рассказали на кладбище перед отъездом. В молоденького лейтенанта ударила шальная пуля. Жил он не в казарме, а в крайней избе. Многие офицеры квартировали по избам. Под вечер хозяйка ушла к соседке, а он сидел у оконца за столом и старательно чистил разобранный «вальтер», а в это время дальний караульный возле склада выстрелил неприцельно: то ли просто наобум, то ли что померещилось в зимних сумерках. Пуля долго летела против сильного морозного ветра через пустырь и огороды, но не миновала оконца, хотя и на излете, но сила у пули еще была.

Ему показывали и крайнюю избу, и большую поленницу березовых дров в аккуратном, чисто подметенном жесткой метлой дворике — у сараюшной стенки, — за которой грузно топталась и сопела старая корова, — поленницу за день до выстрела сложил Зайцев, он по утрам любил колоть дрова и делал это о азартом; и пробитое оконце — маленькое отверстие хозяйка заткнула серой тряпицей, и черные огороды, слегка запорошенные снегом, обдутые сильными ветрами, с бедно торчащими сухими трубками прошлогоднего подсолнечника. Он все это видел и вороненый трофейный «вальтер» вертел в руках, потом словно взвешивал курносый пистолет на ладони; немудрящий, но потрясающий откровенностью дневник лейтенантский перечитывал целую ночь — и все представлял, как приключилась нечаянная беда. Погибнуть бы на фронте было бы лучше, почетнее, что ли. Об отце он знал если не все, то многое. О Зайцеве до дневника он не знал почти ничего.