Наиль Гаитбаев - Светят окна в ночи

Год борьбы закончился тем, что он все чаще стал ночевать где-то на стороне, а появившись, не утруждал себя никакими объяснениями. И в глазах его появилось упрямое, злое выражение, которое меня просто пугало, казалось, он был способен на все.

И я поняла, что проиграла. Почему? Как ответить на этот вопрос, если миллионы людей, потерявших и теряющих свой семейный очаг, не могут толком объяснить, с чего именно у них все началось. Когда большая, горячая любовь Амира начала остывать, когда мое робкое, теплое чувство, родившееся в первый месяц близости, исчезло невесть куда? С какой ссоры, с какого движения, с какого слова колыхнулся воздвигнутый нами обоими храм, чтобы рухнуть в одночасье?

Не знаю.

Шла я как-то, задумавшись, по улице, когда меня окликнула дальняя родственница. Мы редко встречались, но она была на нашей свадьбе, и Амир ей очень понравился.

— Ну, купили штору? — спросила она, улыбаясь.

— Какую штору? — удивилась я.

— Как какую? — в свою очередь удивилась родственница. — Амир рассказывал — финскую или югославскую. Прибежал, дай, говорит, взаймы, а то раскупят. Пятьдесят рублей было у меня, я и отдала.

— Когда прибегал?

— Да с месяц назад… Он что, не говорил тебе?

— А разве не отдал? — Я уже все поняла. Мне было стыдно и я пыталась теперь как-то вывернуться из этой неловкости: ей-то зачем знать, что муж мой тайком от меня занимает деньги? — Я и забыла уже… И не спросила — отдал, не отдал долг…

— Да ладно! — махнула она рукой. — Мне не к спеху. Не купили, значит?

— Не досталось… Так жаль — хорошая финская штора! — сказала я как можно более беспечно. И поспешила уйти, чтобы она ничего в моих глазах не прочитала.

Это был конец.

Мы расстались. После пощечины, которую он мне закатил в ответ на мои резкие слова. Я ее даже не почувствовала. Не боль, а отвращение — вот что я испытала. Отвращение, как ненависть. Так, наверное, будет точнее сказать. Широко распахнув двери, я выбросила в коридор его чемодан с вещами и сказала: «Уходи и больше никогда не переступай этого порога!»

И он ушел, не оборачиваясь. Моя соседка, о которой я уже рассказывала, злорадно покачивала головой, высунув ее из своей комнаты. Она была довольна. Нет, она была, наверное, счастлива.

Первый раз в своей жизни счастлива по-настоящему.

Я стою и смотрю в окно.

Тусклые тучи плывут над моим городом. Моросит дождь. Как и тогда, много лет назад. И я стою там же и так же смотрю в окно. Словно и не было ничего. Просто прошло время. Но это не правда. Я уже давно не та, что была когда-то. И мысли мои не те.

Время — не только дни, часы… Это — проживаемая нами жизнь. Единственная и неповторимая. Со всеми ее радостями и горестями, ошибками и заблуждениями. Но и счастьем! Пусть оно и длилось всего мгновение. Главное, что оно — было.

Не знаю, смогла бы я прожить свою жизнь иначе или не смогла? Может — да, может — нет. Никто этого не знает. И никогда не узнает, увы.

На дворе осень.

Дождливая осень моей Уфы.

Мастерская, где Салима спряталась от беды и плакала сейчас обидными слезами, была совсем крохотной, но с большим окном на улицу. Полчаса назад, когда она бежала сюда, ей казалось, что здесь, в уютной тишине, среди недорисованных плакатов, разноцветных банок из-под красок, досок и фанерок, будет легче. Салима думала, что повесит плащ на кривой гвоздик в правом от двери углу и возьмется за кисть, чтобы закончить вчерашнюю работу, но в мастерской было сумрачно и холодно, будильник на подоконнике тикал навязчиво-равнодушно, и она растерянно села на табуретку. Слезы сразу набежали на глаза, словно только и ждали этого момента.

Так она сидела и плакала, пока слезы не кончились, потом утерлась и подошла к окну.

На улице клубился туман. Он был похож на огромное белое облако, которое ворочалось среди низеньких домиков. Мокро поблескивал тротуар, на ветках, прильнувших к стеклу снаружи, висели тяжелые пузатые капли. Мимо пробежали, смеясь, девушки.

Чему они радуются? Было странно видеть людей, у которых и в такую безобразную погоду хорошее настроение.

А что бы делали они сейчас, подумала Салима, если бы их, как ее, вызвал директор и сказал: «Ищи себе другую работу!»

Легко сказать — «ищи!». А где и как искать, его, конечно, мало волнует. Как не волнует и то, что сам же полгода назад взял ее, художника-оформителя, на ставку маляра, как будто это одно и то же. Жаль, что не нашлась сразу, как ответить на такое глупое предложение — искать другую работу, потому что ей была нужна не какая-нибудь работа вообще, а только та, которую она умела и любила делать.

От этой мысли ей стало жарко в холодной мастерской и захотелось действовать. Что она, в самом деле, распустила слезы? Надо идти в горком, там разберутся и помогут, не могут не помочь, потому что на то он и горком, чтобы разбираться в людских обидах и несправедливостях.

Поддержали же ее тогда, на совещании, даже руку партийный товарищ пожал, подойдя в перерыве. «Будет трудно, заходи!» — сказал без улыбки, и потому она ему поверила — не любезничал, а поддерживал, это сразу чувствуется. И еще она его взгляд запомнила — твердый такой, уверенный, на нее смотрел не как на красивую девушку, а как на боевого товарища. Это тоже можно сразу отличить и понять.

Салима решительно встала и, закрыв мастерскую, вышла на улицу.

Туман словно подкарауливал ее — навалился со всех сторон, обрызгав щеки мелкой влажной пылью. В двух шагах ничего не было видно, хорошо, что известно, куда идти. Город небольшой, и никакой туман не сможет здесь человека запугать или заставить его плутать по улицам. Главное, надо идти своей дорогой, никуда не сворачивая и не думая о том, что можешь заблудиться в тумане.

Так она про себя размышляла, и туман совсем ей не мешал. Наоборот, он тихо сидел на ее плечах и влажно дышал в затылок, роняя иногда теплые капли за воротник.

Сначала она подумала, что начался дождь, и даже посмотрела вверх, но там, наверху, тоже клубился туман, и она догадалась, в чем дело.

Людей на улице она почти не видела. Только однажды чуть не столкнулась с кем-то на перекрестке: большой, тяжело дышавший человек отпрянул в сторону от нее и тут же пропал в тумане. Конечно, где-то еще были люди, но они, словно галактики в космосе, проплывали мимо, невидимые и неслышные. И было странно ощущать свое неодинокое одиночество в этом неподвижном мире исчезнувших красок и звуков, где ты существовал как бы обособленно и в то же время ощутимо зависимо от других. Вот шла же она сейчас к человеку, который должен был ей помочь, и то, что этот человек существовал, уже само по себе делало дорогу в тумане возможной и необходимой, как, наверное, маяк в ночи. Никаких маяков она не видела, но читала о них в хороших книгах о моряках и знала, как это страшно, когда свет маяка неожиданно гаснет. Тогда корабль со всеми людьми обязательно врежется в скалы, и никто уже их не сможет спасти.