Наиль Гаитбаев - Светят окна в ночи

Вместе с этой мыслью к ней пришло вдруг сомнение и беспокойство: «А если мне и этот человек не поможет? Мало ли что бывает. Ведь на бумаге я числюсь маляром, в штате фабрики вообще нет должности художника-оформителя. Когда я устраивалась на работу, директор сказал: «Э-э, формальность! Нам маляр не нужен. Раз берем тебя художником, значит, художником и будешь работать!» А в трудовую книжку записали — маляр. Вот с этого обмана все и началось.

Директор ей сразу не понравился. Оглядел ее с ног до головы, скользнул взглядом по бумагам, которые она ему протянула, и небрежно отложил их в сторону. «Ты что, из детского дома? — спросил и, не дожидаясь ответа, махнул рукой: «Ладно, иди работай. Только не фантазируй очень. У меня денег на фантазии нет. Чтоб все было дешево и сердито».

Салима, конечно, обиделась, но не за себя, а за свою профессию. Как можно без фантазии работать? Ее для того и учили в техникуме, чтобы она что-то свое придумывала. Но как тут возразить, когда с тобой и разговаривать не желают?

Взяла Салима ключ от мастерской, в которую сто лет никто не заглядывал, обмела паутину во всех углах, привела в порядок колченогий стол, выбросила пустые бутылки и банки с засохшей краской и пошла на территорию фабрики посмотреть — приглядеться к фронту работ.

То, что она там увидела, сильно ее разочаровало: вся территория завалена непонятно чем, приземистые, неуклюжие здания стояли сикось-накось, а кирпичные стены были покрыты не то сажей, не то черной плесенью. Кое-где висели старые, выцветшие лозунги, которые вывесили здесь, наверное, еще при царе Горохе. Или вот первый цех: проем необычайно широк, ворота скособоченные, окна, пыльные и грязные, под самой крышей, стекла кое-где заменены фанерными листами… С чего тут начинать?

Салима много часов провела у этого цеха, над ней даже посмеиваться стали. Нет-нет да кто-нибудь из проходящих рабочих глянет мельком в блокнот и просвистит иронически: «Красота!» — и пойдет дальше, усмехаясь. Конечно, не верят, что можно что-то здесь изменить, привыкли люди. Но разве они в том виноваты?

Она сделала много разных эскизов и, выбрав из них наилучшие, пошла к директору. По душевной своей простоте Салима считала, что раз уж он, не задумываясь, рискнул взять вместо маляра девчонку, совсем неизвестную в мире прикладного искусства, то теперь вправе быть в курсе всех этапов ее работы. Вот она зайдет в кабинет, разложит на его большом столе все свои эскизы и, конечно, обоснует каждый вариант. Пусть они даже поспорят — это же естественно, когда сталкиваются разные вкусы.

Но директор едва посмотрел разложенные на столе листы и ткнул пальцем в самый, на ее взгляд, простой эскиз: «Мне чтоб дешево и сердито! — повторил он, дав понять, что ему недосуг разбираться в тонкостях оформительского дела. — Ты кто? Художник? Но на должности маляра. Значит, должна подходить ко всему практически. А практически — это и есть экономно. Соображай!»

После таких слов карандаша в руки брать не хотелось, не то что соображать. Салима, отплакавшись в укромном уголке, решила все-таки не сдаваться, потому что иначе работа теряла всякий смысл. Иногда ей приходилось по часу высиживать в приемной, терпеливо сносить недовольное фырканье секретарши, иронические замечания разных людей, которым она тоже почему-то мешала, хотя сидела смирненько на краешке стула в маленькой тесной приемной. Директору, наконец, надоело и смотреть, и разговаривать с ней, и он разом подмахнул резолюцию на всех эскизах, отпустив тем самым ее душу на волю. Теперь она могла спокойно работать в мастерской.

Салима очень гордилась своей победой, считая, что беды от ее упрямства не случилось, наоборот, выиграл коллектив фабрики, который, конечно, заслуживает того, чтобы хотя бы в малой степени приобщиться к настоящему искусству. Задуманное ею красочное панно должно было украсить уродливую кирпичную стену здания первого цеха, которая слепо смотрела на проходную.

Салима совершенно была согласна с писателем, который утверждал, что красота спасет мир, и часто повторяла эти слова — и когда приходилось убеждать кого, и когда требовалось самой укрепляться в своей правоте.

Красок на складе ей отпустили значительно меньше, чем требовалось по смете, кисти были дрянные, но она не огорчалась: главное — начать, потом уже не откажут, а если и откажут, она сумеет добиться своего. Так она и сказала девушкам из общежития, с которыми подружилась через Замиру — свою соседку по комнате. Замира — маленькая, смешливая толстушка — ей нравилась, и они быстро сошлись. Вместе ходили в кинотеатр, бегали на танцы. У Замиры в городе были дальние родственники, и вот в один из воскресных дней они отправились к ним в гости.

Родственники Замиры жили в достатке: большая трехкомнатная квартира, ковры по стенам. Приняли девушек хорошо, а когда узнали, что Салима — художница, уговорили ее порисовать. Она не стала капризничать и быстро набросала карандашом портреты детей хозяйки. Восторгам не было конца. В разговоре выяснилось, что все тут, оказывается, работают на той же фабрике.

— Слушай! — сказала хозяйка, обняв Салиму за плечи. — Раз ты художник, значит, у тебя краска есть?

Салима кивнула головой: конечно, есть, как же без краски?

— Тогда ты мне поможешь! Вот пол надо покрасить, окна…

— Даже не знаю, — растерялась Салима. — Это через бухгалтерию наверное…

— Чудачка! — засмеялась хозяйка. — При чем тут бухгалтерия? Она не магазин, а наша фабрика краску не выпускает… Ты так дай!

— Как — так? Так нельзя! Краски ведь не мои!

Салима беспомощно оглянулась, словно призывая всех сидящих за столом в свидетели: ну подтвердите же, что так нельзя и краски, действительно, не ее.

Но никто ее не поддержал, наоборот, все начали лукаво переглядываться друг с другом, словно удивлялись и сочувствовали ее жуткой наивности, и она наконец поняла.

— Так — это украсть, значит? — спросила она, ощущая в сердце холодок от того, что произносит это слово вслух, и боясь, что может обидеть тем самым прекрасных, добрых людей, сидящих за столом.

Хозяйка не обиделась, а засмеялась.

— Ну, надо же, какая очаровательная девочка! — воскликнула она и взглядом пригласила всех посмотреть на Салиму, как бы даже гордясь тем, что сумела увидеть в ней это очарование первой. Потом снова легко коснулась тонкими, музыкальными пальцами ее плеча и пояснила:

— Милая моя! Воровство — это когда тебя поймают. Понимаешь?

— Да все она понимает! — возмутилась вдруг Замира.

— Нет, не понимаю! — обернулась к ней Салима. — Если что-то мне не принадлежит, значит, не мое. И я не могу этого брать. При чем тут — поймают, не поймают? Брать чужого не надо, тогда и ловить не будут.