Наиль Гаитбаев - Светят окна в ночи

На другой день Салима пошла к директору, но его на месте не оказалось, и она решила поговорить с председателем профкома.

Тот внимательно ее выслушал и показал глазами на папку, лежащую на столе:

— Боремся, а как же! Излавливаем «несунов», наказываем. В прошлом месяце три рейда провели, пятерых поймали.

— Но ведь воровство-то продолжается!

— Да?! — насмешливо протянул председатель, то ли спрашивая, то ли подтверждая. — И у тебя есть конкретные факты?

— Да, нет… — смешалась Салима. — Я в принципе говорю. Люди почему-то считают, что они имеют право брать.

— Ну, я бы так не обобщал! — построжал председатель. — Во-первых, не все так считают, а во-вторых, кто ты такая, чтобы всех огульно осуждать?

— Я тут работаю…

— Да знаю, что ты тут работаешь! — засмеялся председатель. — Я не в том смысле говорю. Каждый должен жить честно, вот тогда и порядка будет больше. Уяснила?

— Я живу честно! — возмутилась Салима.

— Вот и хорошо! Есть у тебя конкретные факты — выкладывай, мы разберемся, а нет — продолжай жить честно и не морочь мне голову.

Он демонстративно откинулся на спинку стула, давая понять, что разговор закончен. Когда Салима взялась за ручку двери, он неожиданно спросил:

— Ты давно здесь работаешь?

— Три месяца, — ответила она, оборачиваясь. — А что?

— Прыткая! — заметил председатель, прищуриваясь.

А на другой день в мастерскую заглянул сам директор. Он хмуро походил по комнате, понюхал зачем-то несколько открытых банок с краской и ткнул пальцем в фанерный лист, на котором Салима раскрашивала фрагмент панно.

— Плохо.

— Что — плохо?

— Все плохо, — сказал директор, морщась. — Плохо, что не в свое дело лезешь.

И, не поясняя ничего, достал из кармана вчетверо сложенный листок бумаги.

— Завтра комиссия приезжает. Вот нарисуешь такой лозунг и повесишь у ворот.

Салима молча взяла бумагу. Директор, не прощаясь, вышел.

Текст лозунга был написан небрежно, от руки. «Часа два уйдет!» — уныло подумала Салима. Ей не хотелось отрываться от своей главной работы, и она решила отложить поручение директора на вечер. Утром повесят лозунг у ворот, наверняка комиссия раньше восьми не появится.

Перед самым концом смены в мастерскую забежала комсомольский секретарь.

— Привет! — бросила она бодро. — Как дела? Чего это на тебя девчата жалуются? Зазналась, говорят, знаться ни с кем не хочешь. Угрожает, говорят, опозорить перед всей фабрикой. Чего это ты, а?

— Глупости! — вспыхнула Салима. — Там у них в цехе ткань новую разворовывают, вот они и…

— Ладно! — прервала ее секретарь, ничуть не удивляясь. — Воровать, конечно, нехорошо, а ты с девушками помирись. Они у нас передовики производства и активные общественники. Не надо их подозрением обижать. И раз все о тебе говорят, что ты зазналась, значит, есть над чем подумать. Ясно?

— Ничего мне не ясно.

— Тогда мы тебя прорабатывать будем. Воспитывать то есть, — поправилась секретарь и весело подмигнула: — Но ты не расстраивайся, ладно? А сейчас — шабаш работе! Через пять минут репетиция. Пошли!

И по тому, как легко она прыгала в разговоре от одной темы к другой, Салима поняла, что секретаря комитета меньше всего волнует ее ссора с девушками.

— Никуда я не пойду! — сказала она.

Секретарь посмотрела на нее удивленно, но уговаривать не стала.

Салима до позднего вечера проработала в мастерской, наедине со своими мыслями. Мысли были печальные.

А утром ее перехватила в проходной секретарь комитета комсомола:

— Вчера совсем вылетело из головы, извини. Сегодня в горкоме совещание комсомольских «прожектористов». Выступать там не обязательно, но быть надо. Давай лети. До девяти успеешь.

— Мне лозунг нужно повесить, — растерялась Салима.

— Где он?

— В мастерской.

— Дай мне ключ, я все сама сделаю.

— Только, пожалуйста, не забудь!

— Что ты!

И Салима побежала в горком комсомола. Народ на совещании подобрался боевой — говорили горячо и по делу. И хотя она выступать не собиралась, попросили высказаться и ее. Салима ничего придумывать не стала, а рассказала, как все было — и о разговоре с девушками, и о просьбе родственницы Замиры.

«Ты фамилии называй!» — крикнул кто-то из зала. Она растерянно оглянулась на президиум. «Дайте, товарищи, ей договорить! — сказал секретарь горкома комсомола в зал, а Салиме посоветовал: — И в самом деле, надо говорить поконкретнее».

«Я говорю о явлении, которое широко распространилось на нашей фабрике, — заметила Салима, укоризненно взглянув на секретаря. — Я, конечно, могла бы назвать фамилии, но дело совсем не в этом. Мне не нравится, что наши руководители знают о воровстве, но все сводят только к выявлению конкретных виновников. А условия не изменяются. Мастера, начальники цехов смотрят на все сквозь пальцы».

В перерыве к ней подошел представитель горкома партии и похвалил за выступление: «Правильно ты все говорила. Будет трудно, обязательно заходи. Позвони и заходи».

А на другой день ее вызвал к себе директор фабрики. Она долго сидела в приемной. Хмурая секретарша с ней не разговаривала, демонстративно листала какой-то журнал. Салиме было ужасно одиноко и обидно — что она ей-то сделала? Странные какие-то люди здесь, на фабрике! Ты еще и подумать не успеешь, а они уже наперед все знают…

Она понимала, что несправедливо так судить сразу обо всех, но сердцу было неспокойно и тревожно. Вроде никакой вины за ней нет, работает по плану, что обещала — выполнила, а не в свои дела лезет, так это ее общественная обязанность. Она ведь не напрашивалась в «Комсомольский прожектор» — народ сам выбрал, как же можно его подводить?

Так она сидела и свои прегрешения перебирала, пока директор звонком не позвал ее к себе.

Он даже навстречу ей не встал. Осмотрел, как в первый раз, с головы до ног и спросил:

— А кто тебя уполномочивал выступать в горкоме о том, в чем ты не смыслишь?

— Меня послали на совещание, — ответила она растерянно. — Я и пошла.

— Я о выступлении спрашиваю! — рявкнул директор так, что она вздрогнула от неожиданности.

— Меня попросили выступить… И потом, я сказала только то, что есть на самом деле. Я ничего не придумывала.

— Ты у нас кто?

Салима широко открытыми глазами смотрела на директора, не зная, как отвечать на этот странный вопрос.

— Ты у нас — «подснежник», — ответил сам, усмехнувшись. — То есть ты есть и вроде бы тебя нет. Незаконная единица. И потому рта открывать тебе не полагалось. В общем, так: пойдешь в бригаду маляров. С завтрашнего дня.

— Это несправедливо! — сказала она тихо, борясь со слезами: чтобы они не побежали по щекам, ей пришлось еще шире раскрыть глаза и совсем не мигать.