Наиль Гаитбаев - Светят окна в ночи

— Маляр — хорошая профессия, — успокоил он ее. — Ничуть не хуже, чем твоя, а может, и получше даже.

— Это несправедливо! — повторила она. — Вы сами пригласили меня художником-оформителем.

— Я ошибся, — признался директор с мягкой улыбкой. — У нас, оказывается, нет в штатном расписании такой должности.

— Но я же вам тогда говорила! И вы сказали, что это не имеет значения!

— Надо исправлять свои ошибки. Я был тогда неправ.

Директор развел руками, показывая, как он огорчен случившимся. Он так стремительно менялся на ее глазах, что она перестала его узнавать. Неужели совсем недавно он кричал на нее?

— И потом, — добавил директор печально, — ты очень меня подвела с этим лозунгом.

— Каким лозунгом? — удивилась Салима.

— Тем, который я поручил тебе вчера написать и вывесить утром.

— Я его написала! Вчера же!

— Но не вывесила!

— Его должна была вывесить Кудимова. Она мне обещала!

— Вот видишь! — укорил он. — Все подводят друг друга. Мне звонят из горкома, спрашивают: разве у вас есть художник-оформитель? Я говорю — нет. Тогда спрашивают — кто же это вчера выступал на совещании? Я говорю — не знаю. А какой же ты директор тогда, если не знаешь? Видишь, какой замкнутый круг получается. Из маленького обмана получается большая ложь. Ты согласна с этим?

Салима молча кивнула головой.

— Так кто же тогда кого подвел? Ты меня или я тебя? — спросил директор отеческим голосом. — Пока никто не знал, что нам не положен художник-оформитель, ты могла работать. А как теперь? Да ты сама, я думаю, понимаешь, как нехорошо нарушать законы?

Салима снова кивнула головой.

— Вот видишь! — обрадовался директор. — Я хотел, как лучше, а получается, что я, директор, нарушил закон. Вот что ты наделала, Салима!

— Но я же не хотела вас подводить! — растерянно проговорила она.

— Теперь уже ничего не поделаешь! — грустно сказал директор. — Каждый из нас должен отвечать за свои ошибки… Ищи другую работу.

Он обошел стол и проводил Салиму до самых дверей…

В мастерскую она не стала заходить, а сразу же направилась в горком комсомола. Она хотела объяснить там, что директор не виноват: он, действительно, не знал о ее выступлении, а то, что она оформлена художником, объясняется не его неуважением к закону — пониманием необходимости и важности прикладного искусства для воспитания советских людей. Так она шла и рассуждала, и все получалось очень убедительно.

Секретарь горкома комсомола, у которого были свои неприятности, очень куда-то спешил и, слушая ее, нетерпеливо стучал пальцем по столу.

— Видишь ли, Салима, — сказал он сожалеющим голосом. — Ты вчера верно говорила — факты воровства подтвердились. Но ты не права, что на фабрике ничего не делается. Вот у меня справка — в прошлом месяце проведено три рейда, поймали пятерых и всех наказали. Значит, работа ведется. Нельзя людей обвинять зря. Вместе со справкой прислали характеристику на тебя: высокомерна, груба, неуживчива. Порученное дело до конца не доводишь. Не участвуешь в художественной самодеятельности. Вот что пишут! А мы о тебе были другого мнения…

Салима не стала его дальше слушать — встала и вышла…

Вот как она оказалась в мастерской, где долго плакала и плохо думала о всех людях, а потом все-таки решила идти в горком партии, к тому человеку, который пожал ей после совещания руку и обещал помочь.

Конечно, после всего случившегося она долго колебалась — а что, если и ему уже успели сказать о ней неправду и он будет разговаривать с ней так же сухо и неприветливо, как секретарь горкома комсомола?

Но Салима знала, что все равно найдет этого человека, пусть он даже сразу не узнает ее и удивится, когда она напомнит ему о его обещании. Такое тоже может быть — сколько разных совещаний проводится в городе, и многие люди хотят, чтобы жизнь наша становилась лучше. И для этого нужно только научиться разговаривать друг с другом нормальным человеческим языком и не напускать тумана, чтобы черное становилось белым и наоборот…

На углу она остановилась и оглянулась: сзади клубился еще туман, а впереди все уже было хорошо видно: туман прямо на глазах исчезал, и, как на детской переводной картинке, возникали дома, деревья, люди, которые шли куда-то по своим важным и не очень важным делам…

У Шафката был ужасный недостаток, который портил ему всю жизнь. И хотя она только еще началась, недостаток оказался таким, что никаких перспектив на лучшее в будущем у него не имелось. В детстве, когда все маленькие были просто маленькими, независимо от роста, Шафкат очень выделялся умом и находчивостью. Он даже в шахматы научился играть раньше всех и выходил победителем из разных соревнований. Но после одного лета, когда кончились каникулы, он вдруг увидел, что все стали на голову выше, а он, наоборот, на голову ниже. И на уроке физкультуры его, вставшего на свое место, между Рафиком и Ильгизом, прогнали в самый конец, где за ним никого больше не было. Он надеялся, что еще кто-нибудь найдется ниже его, но таких не оказалось.

Это было, конечно, обидно, потому что он уже привык как победитель шахматных соревнований всегда быть впереди, а теперь о том даже думать не приходилось.

Правда, он надеялся еще, что учительница заметит такую несправедливость и поставит его как единственного в классе отличника в голову шеренги, но этого не случилось. Однако урок был интересный, и он скоро забыл про свою обиду — бегал, кувыркался через голову на мягких, упругих матах, и скоро учительница его похвалила, выделив таким образом среди самых рослых и сильных учеников. Поэтому, когда их снова всех начали строить, он прибежал на свое место первым, и другим пришлось подстраиваться уже к нему. Тут учительница, улыбнувшись, скомандовала почему-то «направо шагом марш!» — и вся шеренга пошла за ним, самым маленьким, сначала по залу, а потом — по длинному коридору до дверей класса. Конечно, он шагал лучше всех, четко ставя ногу — жаль, что в мягких тапочках не было слышно, как он это делает, но все равно другим пришлось равнять шаг по нему…

Детство, к сожалению, быстро пролетело, и Шафкат как был маленьким, так и остался — ну, может, чуточку подрос, на полголовы, не больше. Зато остальных как будто за уши тянули — он некоторым даже до плеча не доставал, не говоря уже о Рафике, который стал выше всех учителей, и, чтобы он никому не заслонял доску, его посадили на заднюю парту, Шафкат же остался сидеть прямо напротив учительского стола, что было очень удобно, потому что он мог подглядывать в классный журнал и, следя за учительским пальцем, догадываться, кого сейчас вызовут отвечать. А то, что нельзя было списывать, ему не мешало: он был отличник и шпаргалками не пользовался. Наоборот, занимая такое ключевое место, мог выручать других, за что ребята его уважали и никогда не дразнили за маленький рост.