Геннадий Ананьев - Золотые патроны [Рассказы]

Самолет вдруг плавно опустился на крыло, сделал круг, помахал крыльями и пошел круто вверх. Для кого этот круг почета, кого приветствовал летчик? Я не заметил ни одного живого существа, не увидел каких-либо построек. Под нами бугрились все те же стога сена и возвышался могильный холм.

Самолет летел уже над горами совсем низко; таинственные и величественные ледники, глубокие ущелья с клочками спрятавшегося от солнца тумана, и скалы — коричневые, острые, как зубы чудовища. Между этими скалами медленно ползла грузовая машина, похожая на черепаху. Дико и красиво. Красиво своей неприступной суровостью. Началась болтанка.

Не отрывая взгляда от иллюминатора, я старался рассмотреть и запомнить все, что можно было увидеть через небольшое круглое стекло, но мысли мои все же были там, в степи, где самолет сделал круг почета; меня интересовал вопрос: кого приветствовал летчик? Ответить на него мог майор Ивченко. Я хотел было встать и пройти в кабину летчиков, чтобы расспросить майора, но передумал и решил задать интересующий меня вопрос после посадки, в спокойной обстановке. Самолет наконец развернулся и пошел на снижение. Вот под колесами и земля.

Через несколько минут мы уже сидели в столовой и пили чай. Я попросил майора рассказать, ради чего сделан круг почета. Ивченко улыбнулся. А глаза остались все такими же сердитыми.

— Могилу приветствую. Какого-то тамерлановского вояки, своего самолета и почти свою.

Я ничего не понял: сердитый голос, сердитые глаза и улыбка. Улыбка человека, понимающего, что своим ответом он ничего не пояснил.

— А если немного поподробней? — спросил я его и тоже улыбнулся.

— Подробней я еще никому не рассказывал. Только те и знают, кто здесь тогда служил.

— Что ж, придется разыскивать их.

— Настырный вы народ.

Ивченко неторопливо отхлебнул несколько глотков из кружки и неохотно поставил ее на стол.

— Молод я был тогда, а авиация и того моложе. У-2 — лучший самолет на границе. Летал и я на двукрылом тихоходе. Всего один самолет был в отряде. Когда сильные морозы, старались в воздух не подниматься — замерзал мотор, и приходилось делать вынужденную посадку.

Застава здесь и тогда стояла. В отряде получили данные, что на заставу готовится нападение. Какая-то недобитая банда намеревалась пройти по ущелью. А связь тогда какая была? Рвалась то и дело. Стояла зима. Куш-даван в снегу, в степи снег. Суток трое на конях ехать от отряда, от силы двое с половиной. А если на машинах до гор, а через перевал пешком, то суток за двое. Дороги-то в степи были едва проходимы для тех машин. А банда могла и не дождаться, пока предупредят заставу.

Вызвал меня начальник отряда и спрашивает, готов ли самолет к вылету. Конечно, готов, отвечаю, только мороз сильный. Помню, что около тридцати было, да еще ветерок. А он говорит: «Надо!»

Над степью ничего летели, а как перед горами стал я высоту набирать — чих, чих мотор. Потом ничего, Снова — чих, чих, чих. Мерзнет мотор, и все тут. Почихал-почихал и — заглох. Тихо стало, только ветер шуршит по крыльям. Повел на посадку. Степь, что не сесть? А вот не рассчитал — в холм врезались. Хвост в стороне, крылья переломаны. Щепки на растопку, а не самолет. Помяло и нас немножко, но ничего — живы.

Вторым пилотом был у меня Семен Ярмышенко.

Здоровенный парень, как ломовая лошадь. Веселый, шутник. Все спрашивал меня, как я живу с такими сердитыми глазами. Что ответишь? Что бог дал. А то начнет донимать, почему голос у меня, как у злой тещи. Ему, наверное, хотелось увидеть меня возмущенным — какой тогда буду, если разозлюсь на его шутки. Увидел наконец. В степи, у того холма.

Заматываю я ремнем штанину и голенище: разорвало и икру задело. Руки тоже побиты. Ничего не получается, а он, ему меньше досталось, обтирает кровь с лица и смеется. Давай, говорит, костер из самолета разведем, а потом думать будем, что дальше делать. Не попремся же, говорит, в эти горы пешком. Зло меня взяло такое, какого никогда в жизни не бывало. Может, оттого, что так глупо разбился, может, что кровь идет из ноги и тело мерзнет, а я не могу хорошо штанину затянуть, но, скорей всего, потому озлился, что и у самого были мысли двойные: идти на заставу или зарыться в стоге сена и дождаться, пока машины подойдут. Людей на усиление начальник отряда готовил. Тут Семен под руку со своим: «Сутки на морозе — не беда. Отогреемся потом спиртиком!»

Глянул я на него да как крикну: «А застава кровью умоется за твой спиртик!»

Кажется, ничего он мне больше не говорил. Помог мне ногу привести в порядок и пошел следом. Вижу, не хочет, а идет. Оробел, видно. Потом, правда, когда уж высоко в горы поднялись и снег стал почти по колено, пошел первым пробивать. Увидел, что я стал из сил выбиваться. А перед перевалом, когда километра два осталось, помогали друг другу. Снег почти по пояс, дорогу не различишь, того и гляди в обрыв загремишь.

Майор рассказывал, а я представлял себе, как два человека, чудом уцелевших при катастрофе, упрямо лезли все выше и выше; они, среди бесконечных нагромождений скал, беспомощны и жалки, но их ведет вперед цель, и они, наверное, не замечали своей беспомощности, они не чувствовали страха, не чувствовали своего одиночества, ибо шли к людям, чтобы спасти их от смерти, ежеминутно рискуя ради этого своей жизнью. И так просто, будто о самом обыденном, вспоминает обо всем этом майор, может быть, потому, что уже прошло много времени, а с годами все сделанное кажется проще и незначительней, а может, и тогда он не видел в этом ничего геройского — просто он выполнял приказ и беспокоился о судьбе почти незнакомых ему людей чуть больше, чем о своей.

Так хотелось на перевале отдохнуть, но разве можно — замерзнешь, стоит только лечь. Пошли вниз. Вроде бы легче стало. Если бы не нога, можно кое-где даже бегом. На заставе с вышки увидели нас, послали лошадей, а я сесть на коня не могу. Солдаты едва посадили. В общем, мы успели. Банда подошла на рассвете, и встретили ее хорошо. Мы-то не слышали боя — спали как убитые. Только потом видели пленных. Человек двадцать. А начальник заставы сказал, что никто из бандитов назад не ушел, разгромлена банда.

Меня и Ярмышенко наградили. Одно только нехорошо получилось… Когда машины, которые начальник отряда послал с людьми, подошли к горам, увидели разбитый самолет. Погрузили солдаты самолет на машины, сами — на заставу. Самолет же в отряд, на аэродром. Прямо мимо моей квартиры. С женой плохо. Врачи, начальство — все утешают, что все, мол, в порядке, да разве поверит… А мы дней пятнадцать на заставе отлеживались.

Ивченко замолчал, поправил упавшую на лоб прядку волос и посмотрел на меня вопросительно: «Ну что? Все, наверное?» Но у меня был вопрос. Собственно, не вопрос, а недоумение: неужели все эти годы он прослужил здесь, в небольшом городишке, затерявшемся в степи?