Алексей Горбачев - Подвиг доктора Бушуева

Как-то после очередной бомбёжки, проходя по больничному коридору, он услышал, как дежурная сестра говорила своей сменщице:

— Бомба разорвалась прямо в больничном саду, а Фёдор Иванович продолжал оперировать. Вот это смелость!

Он удивлённо взглянул на сестру, как бы спрашивая: о какой смелости говоришь ты? Я просто-напросто не мог бросить на операционном столе больного человека, потому что в то время была дорога каждая секунда — и только, и никакой смелости…

Фёдор Иванович и сейчас не бросал раненых, которых оперировал в ту последнюю ночь. Каждый день, в любую погоду, он ходил от дома к дому, и каждый раз сердце его сжималось от боли, потому что не мог он оказать больным настоящую помощь: не было самого главного — больницы.

Теперь только во сне он видел себя у операционного стола.

Нынешней ночью пригрезилось ему такое, что вспоминать страшно. Как будто вдвоём с Филькой он оперировал на табуретке кота Ваську. И вдруг кот Васька заговорил человеческим голосом: «Что вы мучаете меня, не даёте умереть спокойно». — «А тебе умирать нельзя, — ответил ему Филька. — Ты знаешь, какой хирург мой папка? Ого-го, таких нет на свете». — «А ты, Филька, сам попробуй лечь под нож», — сказал кот. — «И лягу, и лягу, потому что я не трус!» — воскликнул Филька. И не успел. Фёдор Иванович вмешаться в их разговор, как вместо Васьки на табуретке уже лежал Филька. Фёдор Иванович хотел было прикрикнуть на сына, дескать, не нужна тебе операция, но вдруг из раны Фильки красным фонтанчиком брызнула кровь. «Майя, лигатуру!» — крикнул он, а Майя почему-то медлила, она стояла где-то далеко-далеко в углу операционной, перебирая какие-то белые клубочки. «Что ты делаешь! — закричал он. — Давай скорей лигатуру! Скорей, скорей, Майя!»

Он проснулся, открыл глаза и увидел встревоженную Майю, прибежавшую из соседней комнаты с лампой в руках.

— Фёдор Иванович, вы кричали, вы звали. Что с вами? — спросила она.

Он облегчённо вздохнул.

— Извини, Майя, приснилось. Понимаешь, каждую ночь во сне оперирую.

— Трудно вам жить без работы, без настоящего дела.

— Да, да, Майя, трудно…

Утром Фёдор Иванович снова отправился к своим пациентам.

Чуть прихрамывая, он шёл знакомой улицей, залитой ослепительно ярким солнцем. После проливных дождей дни теперь стояли ясные, тёплые. Приветливо голубело высокое небо, над головой неторопливо проплывали пушистые белые облака. На уличных клёнах о чём-то спорили меж собой неугомонные воробьи.

Прислушиваясь к птичьему щебету, оглядывая знакомую улицу и чувствуя на лице бодрящую свежесть осеннего ветерка, Фёдор Иванович ошеломлённо пожимал плечами, будто спрашивал кого-то: да как же понять всё это? Ему, например, порой казалось, что солнце не должно и не может светить, что даже воробьи, и те должны были смолкнуть, потому что город наводнён врагами, потому что город оккупирован!

Но солнце всё-таки светило, и воробьи беззаботно щебетали как ни в чём не бывало…

Фёдор Иванович исподлобья осматривался вокруг.

Ему было больно видеть, как по улицам родного города свободно разгуливали захватчики, как мчались их комфортабельные лимузины, как грохотали неуклюжие длинные грузовики и надоедливо трещали мотоциклы. Ему было удивительно: почему с чердаков, из окон, из калиток, из-за углов не гремят выстрелы, почему не сыплются кирпичи и булыжники на головы завоевателей? Неужели так и смирились люди, объятые страхом перед оружием врага?

Фёдор Иванович спешил: нужно было обойти всех раненых И успеть вернуться домой до комендантского часа. Конечно, можно было бы сократить путь, свернув на Пионерскую улицу, но тогда ему довелось бы проходить мимо больничной ограды, мимо той ограды, которую строил сам когда-то и за которой теперь не его больница, а чужой госпиталь.

Нет, лучше обойти стороной, чтобы не бередить душу…

Он торопливо свернул на Первомайскую улицу и за углом увидел огромный фанерный барабан для афиш и объявлений. Барабан был обклеен приказами комендатуры и городской управы. Хотя дождь и ветер основательно-таки потрудились над этими сочинениями, превратив их в клочья, но ещё можно было разобрать: «За укрывательство советских военнослужащих — расстрел», «За хранение огнестрельного оружия — расстрел», «За невыход на работу — расстрел…» Расстрел у фашистов был единственной и главной мерой наказания.

Среди лохмотьев объявлений и приказов белело свежее, по всей вероятности, недавно наклеенное «Воззвание к населению города» — захватчики приглашали городскую молодёжь ехать на работу в Германию. И чего только не обещали добровольцам: и хорошее обращение, и сытное питание, и отличные заработки. Словом, райскую жизнь сулили…

Но чья-то смелая рука вывела углём на этом «воззвании» внушительную фигу.

«Молодец», — в мыслях похвалил Фёдор Иванович неизвестного художника.

У колодца на Садовой улице он повстречал знакомую молодую женщину Елену Степановну Соколову, ту самую, которая первой когда-то принесла в больницу раненого ребёнка.

Фёдор Иванович поздоровался, спросил, как чувствует себя мальчик.

— Идёмте, посмотрите, — приветливо сказала Соколова, подхватив вёдра.

— Разрешите помочь вам.

— Ой, что вы, не тяжело.

В крохотной кухоньке Фёдор Иванович увидел своего маленького пациента. Малыш почти совсем выздоровел.

— Ай да молодец, обрадовал ты меня, дружище, — весело проговорил Фёдор Иванович, гладя мальчика по белой, как одуванчик, головке.

— Спасибо вам, Фёдор Иванович, век не забудем, — сердечно поблагодарила мать.

— Тесновато живёте, — заметил он, оглядывая кухоньку.

— Сами видели — жили просторно, а теперь офицеры дом заняли, а нас с Мишей сюда выдворили, — со вздохом пояснила хозяйка. Понизив голос до шёпота, она тревожно предупредила: — Я знаю, от нас вы всегда заходили к бабушке Вороновой. Теперь не ходите, её расстреляли.

— Как расстреляли? За что?

— За красноармейца, которого она у себя прятала. Кто-то донёс, что у бабушки раненый красноармеец лечиться, — со слезами рассказывала Соколова. — Немцы и пристали к ней, как с ножом к горлу: где да где большевика прячешь. Бабушка Лукерья ничего не говорит — знать, мол, ничего не знаю, ведать не ведаю. Не поверили, забрали её и убили…

Поражённый этим рассказом, Фёдор Иванович торопливо спросил:

— А раненый? Что с ним?

— Не беспокойтесь, припрятан.

— Я обещал зайти к нему сегодня.

— Нет, нет, нельзя, пока нельзя, — ответила Соколова. — Я вас потом сама приглашу.

В этот день было невыносимо тяжело на душе у Фёдора Ивановича. После обхода раненых он еле дотащился домой и, не раздеваясь, устало опустился на старый скрипучий диван. Ему хотелось уснуть, забыться, а перед глазами, как живая, вставала старушка Воронова — непоседливая, говорливая, добрая, и явственно слышался в ушах её негромкий с хрипотцой голос: «Вы уж не сомневайтесь, как за родным присмотрю». Присмотрела за раненым красноармейцем и сама погибла…