Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

Кони рванули, пошли нога в ногу, четко отбивая шаг, встряхивая густыми гривами. И опять замелькали поля, заросшие сорняками, раздробленные пушки, сожженные танки, скелеты в канавах…

Уже под вечер, когда кони, пройдя километров шестьдесят, стали заплетаться ногами, Петр Хропов, предложив Васе накинуть плащ-палатку, поменять немецкий картуз на кепи, сказал:

— Влево беру.

— Это куда же? — спросила Татьяна.

— К нашим.

— К кому? К немцам?

— Не-ет. К партизанам.

На следующий день, повидавшись с Матвеевым — секретарем подпольного обкома, побеседовав с ним, забрав явки и документы, они выехали на машине, за рулем которой сидел Петр Хропов. Из предосторожности они ехали проселочной дорогой, но около Гомеля свернули на шоссе: мост через реку был сожжен.

— Опасно, — раздумчиво сказал Вася. — Но не возвращаться же назад. Поедемте. Как-нибудь вывернемся, тем более у меня вот что есть, — и он показал Петру Хропову и Татьяне удостоверение за подписью немецкого генерала. В удостоверении было сказано, что лейтенант Шмиттен по случаю женитьбы имеет трехнедельный отпуск и направляется со своей невестой к родителям в Новый Дрезден.

— О-о-о! С таким документом можно и на тот свет отправиться, — мрачно пошутил Петр Хропов и повел машину на шоссе.

Здесь, на тракте Москва — Варшава, тишина лесов сменилась скрипом, визгом, гулом, характерным только во время передвижения войск; по шоссе на восток двигались грузовые машины, заполненные снарядами, солдатами, ползли, иногда совсем открыто, танки, самоходные пушки, тянулись обозы.

— Нахально как прут! Будто по своей земле! — проговорил Вася, внимательно всматриваясь в танки, в самоходные пушки. — Это, видимо, и есть то новое, чем они хвастаются. Запомним! Запомним! Все запомним! И напомним!!

Машина шла тихо по обочинам шоссе. Иногда ее останавливали патрули-регулировщики, тогда Вася быстро подбегал к солдатам, показывая им удостоверение за подписью немецкого генерала. Солдаты, рассматривая документ, кидали завистливо-масленые взгляды на Татьяну. Ей такие взгляды были противны, но она, играя, гневно-ласково звала Васю:

— Да идите же скорее! Вы ведь с солдатами уже два года!

Петр Хропов выдавался за пленного, и на него немцы смотрели, как на изношенный, за ненадобностью выброшенный в канаву ботинок.

Проехав Гомель, пробившись через немецкую толчею и сутолоку, они свернули вправо, тронулись проселочной дорогой, а около деревушки Качан на пароме переправились через Днепр.

Татьяна, возможно, навсегда забыла бы эту деревушку, как и многие виденные ею и ничем не примечательные. Но в этой деревушке случилось вот что… Паромом управлял старичок, весь точно в узлах: пальцы узловатые, волосы на голове и борода скрученные, даже короткий нос — и тот покрыт вихреватыми морщинками. Во время посадки он всем старался помочь: то перенесет ребенка на паром, то усадит больную на хорошее место. А тут, когда машина застряла при въезде на паром, а Вася и Татьяна не в силах ей были помочь, старичок, глянув на Татьяну, сел у руля и застыл в безучастной позе.

— Помоги, дед, — открыв дверцу и не бросая руля, попросил Петр Хропов.

— Ну, я вам не помогальщик, — огрызнулся тот и еще сильнее задымил трубкой.

Татьяна сначала посмотрела на паромщика недоуменно, потом с любопытством.

— А чего же другим-то помогали, дедушка?

Когда она эти слова произнесла на русском языке, старичок даже хлопнул рукой по коленке и с нескрываемой ненавистью произнес:

— Вот догадка моя и налицо! Так и есть — русская ты, ваша милость. Те едут… Ну, что? Разве мало на земле гнусу всякого?.. А вот когда русский по ту сторону бежит, океан-море злости во мне поднимается. Отчего? Сам не знаю.

— Смел, — подчеркнуто угрожающе кинул Петр Хропов, когда машина вошла на паром.

— А тебя что туда потащило? — спросил его старичок.

— Пленный.

— Хорош лоботряс! — и как только Петр Хропов свел машину на другой берег, старичок схватил метелку и остервенело начал орудовать ею, хотя на пароме и соринки не было.

— Какой злой! — проговорил Вася.

— Славный, — опротестовала Татьяна. — Может быть, неграмотный, а душа-то в нем какая!

— Это вы его хвалите за то, что он с нами так обошелся?

— Он не с нами так обошелся, а с предателями, — и, еще раз вглядевшись в старичка, она спросила: — Дедушка, как вас звать-то?

— Донести хочешь? Валяй. Петр Егоров я.

— И я Егорова.

— Фамилия, может быть, одна, да корни разные, — ответил старичок, отчаливая от берега.

Только на четвертый день они очутились на территории бывшего польского государства, здесь разыскали в лесах польских партизан, которыми руководил бывший сельский учитель Шишко.

Он дал им явки в Варшаве. Сказал:

— На машине ехать нельзя: Варшавский округ — губернаторство, и гитлеровцы хватают все машины. Вплоть до Лодзи вам придется путешествовать в коляске.

— Но ведь я немецкий подданный? — возразил Вася.

— Не посчитаются: машина не военная — значит, забирай в армию…

— А как они узнают, что машина не военная? — спросил Вася, которому хотелось как можно быстрее попасть в Германию.

— Шофер-то у вас пленный?

— Да-а… — протянул Вася. — А где же нам взять коляску?

— Мы устроим.

И вот они снова катят в коляске, запряженной парой лошадок. Верно, эта совсем не походила на ту первую, на которой они выехали от Громадина. Та была на ошинованных колесах, а эта на резиновом ходу, лакированная, и кнут у Петра Хропова с длинным-длинным черенком.

Здесь, па бывшей польской земле, все для Татьяны было разительно новое, иное. Хотя она обо всем этом читала в книгах, журналах и знала, что такое же когда-то было и в России, но теперь ведь там нет той России и нет того, что есть вот здесь: там широченные колхозные поля, тракторы, комбайны, общие гумна, а здесь земля порезана на мелкие, даже мельчайшие полоски, плужки-однопарки, крестьяне в обуви на деревянных колодках… и крестный ход.

Крестный ход!..

Татьяна и его знает только по картинам Репина и Перова. А тут вот он, наяву: впереди по пыльной дороге двигается ксендз, за ним — монашки в черных балахонах, с накрахмаленными белыми огромными, спадающими на плечи воротниками, похожие на обезьян-мартышек, а дальше, за монашками, мужчины, женщины, дети. Почти все босые: обувь несут, перекинув через плечи. И поют какую-то молитву. Поют натужно, напряженно, вытянув шеи: просят дождя.

— Бедная земля! — с грустью произносит Петр Хропов. — Нарушена структура. Одна пыль. Полупустыня.

— А у нас? — спрашивает Татьяна, жадно всматриваясь в крестный ход.

— Мы ведь, Татьяна Яковлевна, не просто уничтожили полоски. Мы, по выражению моего отца, землю усдобили. И как далеко мы ушли от них! На столетие!