Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Я ничего не понимаю в структуре, — снова заговорила Татьяна, уже болезненно всматриваясь в польских крестьян. — Я только вижу, какая нищета… и как они все тощи!

Петр Хропов на это ничего не ответил, а перед Татьяной всплыла Варшава, шумная, торгующая, бренчащая шпорами, саблями, и тут же вспомнился вчерашний бал.

На бал к пану Сташевскому Татьяну ввел Вася.

Татьяна не расспрашивала Васю, но чувствовала, понимала, что у того масса явок. Дня три тому назад он, покинув ее в гостинице, где-то несколько часов пропадал и вернулся возбужденный, веселый.

— Радуйтесь! Нас пригласил к себе на бал пан Сташевский.

— Кто это, Вася? — с тревогой спросила она.

— Заядлый фашист, имеет звание немецкого полковника, заместитель начальника полиции Варшавы.

Татьяна хотела спросить: «Как же это вам, Вася, удалось достать такое приглашение?», но вовремя сдержалась, зная, что Вася не любит, когда его расспрашивают, где и как он достает явки, приглашения, как проникает в места, куда, казалось бы, и дороги нет. И сейчас, по ее глазам поняв, о чем она намеревалась спросить, он сказал:

— Не надо, Татьяна Яковлевна. Имейте только в виду — у нас много друзей. Это досталось не легко — попасть на бал к такому псу. А теперь, побывав у него на балу, мы будем приняты в их поганый мир.

И вот они тронулись на бал к пану Сташевскому.

Был поздний вечер.

Над Вислой уже ползли черные тени, а особняк пана Сташевского горел огнями и откуда-то из глубины парка доносилась музыка. Потом они, Татьяна и Вася, вошли в круглый зал… Если слово «вертеп» в Советском Союзе потеряло всякое значение, здесь оно довольно точно определяло то, что они увидели: в круглом зале топтались в румбе пары — разряженные дамы с немецкими офицерами. Татьяна, познакомившись с хозяином и хозяйкой, тоже ринулась в этот вертеп. Сначала она вышла в паре с Васей. Потом ее перехватил кто-то из поляков, потом кто-то из немцев, потом опять поляк, и вскоре все узнали, что она, эта красивая дама, — перебежчица из России, невеста вот этого толстогубого лейтенанта. Тогда перед ней стали расшаркиваться, хвастаться, выкрикивать:

— Варшава! О-о-о! Варшава — второй Париж! Варшава — не Москва! Москва — большая и грязная деревня!

«Да ведь брешете: вам и Варшава не нужна. Нужны грабежи. Все равно, кого грабить: свой ли народ, чужой ли», — хотелось крикнуть Татьяне, но она улыбалась, кокетничала и говорила другое:

— О! Да! Да! При одном упоминании слова «Москва» по всему моему телу проходит дрожь!

— По вашему милому телу? — шепчет хозяин особняка, топчась с Татьяной в фокстроте, сжимая ее плечи.

Татьяна легонько, игриво высвобождается и, кивнув в сторону Васи, говорит:

— Мой жених! Очень ревнивый!

— Да-а? Как жаль, что отменена дуэль, — будто и в шутку, но довольно угрюмо произносит пан Сташевский и тоже смотрит в сторону Васи, окруженного молодыми офицерами.

«Да. Жаль, — думает Татьяна. — Очень жаль, а то вы все бы тут перестрелялись, и это было бы самое хорошее с вашей стороны. Бал в потерянной столице, бал в городе, где когда-то родилась «Варшавянка»! Бал, когда вся страна под пятой врага! Какой цинизм! Не-ет, дедушка Егоров с врагом за один стол не сядет, хоть убей: то советский человек!» — но произносит Татьяна совсем другое. Зная, что у нее красивые руки, она всплескивает ими перед лицом хозяина, восхищенно кричит:

— Боже мой! Боже мой! Как я рада, что вырвалась оттуда! Я ведь там не жила. Совсем не жила! Нет, нет! Вот она, жизнь, здесь! Отведите и посадите меня: у меня от танца и от радости кружится голова. — Пан Сташевский посадил ее за столик, и она снова восхищенно продолжала: — Когда мы подъезжали к Варшаве, я в полях увидела чарующие краски: полоски, полоски, полоски. Полоски ржи, полоски пшеницы, полоски ячменя! Сколько красок! Какие васильки! А там, в России, большие поля и все однообразно. А я художник!

Против нее сидел немец майор Бломберг. Он сидел на стуле, отодвинув его от столика, широко расставив ноги, упираясь руками в колени, и еле слышно постукивал о пол каблуком сапога.

— Ого! — сказал он. — Но большие поля — больше хлеба. Васильки кушать не будешь.

Татьяна разразилась хохотом:

— Да сколько? Сколько вам, майор, нужно хлеба?. Разве вы так много кушаете?

Майор сначала надулся, но, завороженный неподдельным хохотом Татьяны, ее сверкающими зубами, улыбкой, игривыми глазами, тоже засмеялся и почему-то прохрипел:

— Солдатам. Солдатам нужен хлеб. Я интендант.

— Фи, майор! Я приехала к вам веселиться, а вы о солдатах!

— Это верно, — согласился тот. — На солдата требуется дисциплина, а на таких женщин, как вы, дисциплины нет…

— Ой! Ой! Майор!

— Я хочу сказать: для красивых женщин все пути открыты, — поправился майор.

— Вот за это я вас могу полюбить, — и Татьяна, засмеявшись еще более заразительно, сама предложив майору руку, затопталась с ним в фокстроте.

А Вася не без тревоги подумал:

«Чорт возьми! А не по-настоящему ли она так восхищается всем?»

Во время танца Татьяна сообщила Бломбергу, что через несколько дней она и ее жених отправляются дальше — в Лодзь, а когда они сели за столик и Татьяна подозвала к себе Васю, майор вдруг сказал:

— Я имею отпуск. И готов сопровождать вас. Предлагаю для этой цели свою машину.

«Влопалась… доигралась!» — решил было Вася.

Но Татьяна вывернулась:

— Нет, майор, не лишайте меня радости: я хочу дышать воздухом подчиненной вам страны. Я хочу видеть все: людей, поля, леса, это чудесное небо. А на машине, что ж? Пролетишь — и все. Нам, художникам, надо даже ходить пешком.

— Тогда и я с вами, верхом, — вдруг брякнул Бломберг.

«Не выкрутилась!» — подумал Вася, а Татьяна еле заметно искривила верхнюю губу, ответила:

— Что ж, это будет очень любезно с вашей стороны… Но мы выедем не раньше, как через две недели: в Лодзь нужен пропуск, там ведь Германия.

«Ага! Отделалась!» — обрадованно подумал Вася.

— Пропуск? — воскликнул Бломберг и тихо добавил: — У меня есть друг, завтра утром у вас будет пропуск.

И вот они, имея при себе рекомендательное письмо от пана Сташевского, плетутся трусцой по асфальтированному шоссе Варшава — Лодзь.

Цокают копыта лошадей, неслышно катится коляска. По дороге редко-редко попадаются машины с военными. Большинство польской аристократии — в колясках.

Татьяна повернулась и, увидав, как за ними на коне скачет Бломберг, сказала:

— Туп, как камень. Пристал!

— Он может и не отстать, — не совсем любезно обронил Вася.

— Вы уже ревнуете, Вася? Вы, между прочим, очень плохо ревнуете: увлекаетесь разговорами с офицериками и забываете про меня. Я понимаю, вам все это очень надо. Но ведь я ваша невеста, и вы временами должны делать злые глаза.