Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

А Татьяна уже поровнялась с русскими и спросила на родном языке:

— Откуда вы? — и чуть не сказала «товарищи».

Самый пожилой, у которого от бессилия тряслись руки, глухо ответил:

— Брянские мы, барынька.

Она, чтобы не выдать себя, бросила!

— Вот вам социализм!

— Да. Гитлеровский, — сурово кинул ей в ответ все тот же пожилой рабочий.

При выходе с фабрики Татьяну ждала коробка с тремя парами чудесных туфелек.

Вечером она и разомлевший от успеха Бломберг сидели в баре.

Танцовали полуголые женщины.

Сердился Вася, разыгрывая ревнивого жениха. Хохотала Татьяна, призывно посматривая на Бломберга, и тот лелеял надежду. Но наутро все пошло кувырком. Бломберг получил телефонограмму: его срочно вызывали на место работы в Варшаву. Прочитав телефонограмму, он, бледнея, произнес:

— Меня, видимо, хотят перевести из интендантства в действующую армию. У меня много врагов. Но я все равно устроюсь в гестапо.

Простившись с Татьяной, с Васей, пожалев, что приходится расставаться, он сел в попутную машину и отправился в Варшаву.

А через час Петр Хропов подал к гостинице машину. Только они выехали из города, Татьяна, положив руку на плечо Васи, спросила:

— Ну, как туфельки?

— Это еще только ниточка, Татьяна Яковлевна.

— Но удачная?

— Очень. Надо теперь узнать, куда они отправляют эти «туфельки».

— Я ведь тебе сказал — в Штеттин, — проговорил Петр Хропов. — Отправляют на грузовиках, в особых баках.

— Штеттин? В Штеттине был французский оружейный завод. Какие там теперь штучки выпускают? Интересно. Легко купить телефонограмму для майора, а вот эти штучки?

— Знаете новость? — чуть погодя заговорил Петр Хропов.

— Какую? — разом воскликнули Татьяна и Вася.

— Пятого июля немцы пошли в наступление на Курск со стороны Орла и со стороны Белгорода… Прорвали долговременную оборону.

— Прорвали? — с тревогой спросила Татьяна. — Значит?..

— Пока ничего не значит. Меня сегодня утром поляки информировали, что перечитали газеты: вначале немцы кричали о последнем наступлении на Россию. Затем тон стали сбавлять. А сейчас чего-то треплются о выпрямлении линии фронта.

— Э-э-э! — протянул Вася.

— Э-э-э! — подражая ему, весело и радостно вскрикнула Татьяна.

Краков походил на старичка из знатного рода, у которого было все: чопорность, напыщенность, великая история прадедов и дедов и их боевых подвигов, но не было главного: денег и независимости. Чопорность выпирала повсюду: полуоблупленными колясками, полицейскими картузами с высоким передком, одеждой. Вот идет женщина, на ней все, как на манекене в витрине модного магазина. Идет — гордыня! Но на руке белая повязка.

Вася где-то пропадал дня четыре, и Татьяне пришлось проводить время одной. Каждое утро ее будил звон колоколов, мелкий, назойливо тревожный, и она поднималась, до завтрака гуляла по городу, присматриваясь ко всему, изучая все.

Город жил по часам, заведенным раз и навсегда: в такой-то час с минутами по улицам двигались ученики или ученицы, ведомые ксендзом или монашками, в такой-то час с минутами пачками шли конторские служащие, кухарки с сумочками, потом поднимались приказчики, торгаши, и вдруг все закрывалось: жители завтракали или обедали. Но и в этом, казалось бы, деловом движении просвечивали гордость, напыщенность, чопорность.

«Мы жители знаменитого Кракова!» — как бы говорил своим видом иной мещанин с белой повязкой.

А былого «знаменитого» Кракова уже не существовало: на всем лежала фашистская лапа, как гигантский утюг.

Когда Татьяна первый раз сошла позавтракать в небольшой ресторан при гостинице, поляк-официант, подойдя к ней, сказал:

— У вас что, пани, злоты или марки?

— И злоты и марки, — еще не понимая, ответила она.

— Лучше марки, — и официант подмигнул, как бы говоря: «Для вас теперь я могу сделать все», — и спросил, что она закажет на завтрак.

— Но ведь у вас норма?

— Для марок нет нормы, — шепнул официант.

«Продался», — решила Татьяна и заказала себе только норму, а когда официант стал ей предлагать «сверх нормы», она, чтобы услышали немецкие офицеры, сидевшие за столиком неподалеку от нее, громко и гневно произнесла:

— Я не хочу нарушать законы Великой Германии.

Офицеры стихли, повернулись к ней. Она мельком глянула на них. Они поднялись и все молча поклонились ей.

На четвертый день появился Вася и, к своему удивлению, застал Татьяну в компании молодых офицеров-штабистов. Она радостно и шумно отрекомендовала его как своего жениха. Офицеры поздравили Васю, кидая на Татьяну завистливо-липкие взгляды.

«Как ловко придумал генерал: жених и невеста! Не то они вели бы себя еще пакостней!» — вспомнила Татьяна советы Громадина и нетерпеливо, как и полагается невесте, долго не видавшей своего жениха, подхватила Васю под руку и увела к себе в комнату.

Здесь Вася, подавая визитную карточку, сообщил:

— Вас сегодня на девять вечера приглашает профессор Станислав Пшебышевский. Известный химик… Что нам очень надо. Возможна разгадка «туфелек», — ответил он на вопросительный взгляд Татьяны. — Ведь те «туфельки» производят химики.

— А-а-а! — догадалась она. — Куда же приглашает, в университет?

— Нет. Домой.

— О-о-о!

— Готовьтесь. Я за вами зайду.

— А кто это такой — профессор Пшебышевский?

— Разве забыли? Я вас познакомил с ним на балу в Варшаве… такой — с усищами.

— Я была бы рада все забыть, что видела там.

Вскоре Татьяна и Вася сошли вниз. У гостиницы уже стояла наготове машина. Петр Хропов открыл перед ними дверцу. Они сели, и машина плавно взяла с места. Татьяна, тихо смеясь, проговорила:

— Здравствуйте, Петр Иванович. Давненько я вас не видела. Как жили?

— Расскажу потом, Татьяна Яковлевна: подъезжаем к особнячку профессора.

Небольшой особняк профессора Станислава Пшебышевского был втиснут в зеленый садик и выглядывал оттуда розозой черепичной лысиной. Домик весь был опутан диким виноградом. Ветви винограда свисали над карнизами окон, и потому окна походили на глаза под лохматыми бровями.

Когда машина уперлась в железные ворота, они бесшумно раздвинулись, и машина вошла в небольшой, чистенький дворик.

— Ну, я тут побуду на страже, — проговорил Петр Хропов.

На парадном крыльце появился Станислав Пшебышевский. Это был уже пожилой человек, с унылым лицом, с седыми висками и с такими пышными, тянущимися чуть ли не до ушей усами, что Татьяне показалось — не приделаны ли они. Рядом с ним стояла женщина, по виду лет двадцати пяти. Она скромно опустила глаза, держась за локоть Станислава Пшебышевского.

«И до чего, чертовка, красива!» — подумал Вася.

Станислав Пшебышевский легким шагом сошел со ступенек, протянул обе руки Татьяне и заговорил на русском языке: