Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Мы не понимаем друг друга, хотя я знаю немецкий язык, — подчеркнуто сказал профессор. — И мне без вас скучно.

— Куда запропала моя невеста? — раздраженно, на немецком языке, проговорил Вася, сидя все также, как сова.

После кофе, как ни жалко было профессору расставаться с Татьяной, однако он, соблюдая режим, сказал:

— Спокойной ночи, — и первый ушел в свою комнату.

Лиза около часа ждала, пока ее Станислав заснет, но тот, чем-то встревоженный, долго вздыхал, а когда заснул, Лиза осторожно поднялась с постели, надела халат и хотела было уже отправиться за Татьяной, как в дверь постучала горничная и, войдя, вся трясясь, сообщила:

— Пани! Там немец… требует пана профессора.

И Лизе пришлось будить Пшебышевского. Тот, недовольный, поднялся, надел халат и вышел из спальни.

В кухне за столом, широко расставя ноги, сидел немец: это был агент гестапо, наблюдающий за отведенными ему домами. При появлении Пшебышевского он даже не привстал, а приступил сразу:

— Откуда у вас гостья? Почему вы мне не донесли, что у вас ночует гостья? Вы ведь знаете все правила. Так откуда она?

— Бежала из Совдепии.

— Вы в этом уверены?

— Если бы не был уверен, не пустил бы к себе.

Агент засмеялся, издевательски произнося:

— Большое доказательство — ваша уверенность! А вы ее что… прощупали?

— То есть как это «прощупали»? — Пшебышевский вдруг обозлился и на то, что агент поднял его с постели, и на то, что тот сидит вразвалку, и на то, что предлагает еще «прощупать». Какой прощелыга! — Я профессор, а не агент гестапо, — проговорил он. — Не мое, а ваше дело «прощупывать»…

И за завтраком профессор был мрачен. Первое время он отвечал невпопад, затем, глядя прямо в глаза Татьяне, заговорил:

— Вчера меня поздно, ночью разбудил один прощелыга… спросил, «прощупал» ли я вас, извините за грубость, Татьяна Яковлевна. Нахал! — и отвернулся, глядя через окно в садик.

Вася еле заметно вздрогнул, у Татьяны глаза сделались большими.

Вот уже сколько раз ее, Васю и особенно Петра Хропова «прощупывают». Возможно, что в этом сказывается обычная система фашистов: они всех просматривают, но возможно и другое — за ними уже следят. И Татьяна заговорила резко на немецком языке, обращаясь к Васе. Тот ей что-то невнятно ответил и даже привскочил со стула. А она, обращаясь уже к профессору и Лизе, произнесла:

— Я сделала выговор моему жениху: нам как можно быстрее надо отправиться в Германию… Ведь, простите за грубое слово, но нас всюду «прощупывают», и я устала от этого. Я оскорблена. Выход один: скорее в Германию — а там-то уж нас никто не тронет.

Пшебышевский, как бы не слыша всего этого, все еще глядя в окно, утихомиривая бушевавшую в нем злость, проговорил:

— Вот так-то! Врываются в дом к известному химику, к профессору, будят его и требуют, чтобы он… «прощупал», — с подчеркнутой брезгливостью сказал профессор, — своих гостей. Да. Да. Я понимаю вас, — он повернулся к Татьяне. — Я понимаю вас. Поезжайте в Германию. Ну, например, в Штеттин.

Татьяна чуть не подпрыгнула от радости.

— Я вам дам рекомендательное письмо к моему другу, химику Отто Бауэру. Верно, мы виделись с ним еще до войны. Но он хорошо меня помнит: я передал ему кое-что новое по химии. И он примет вас как моего друга, — и профессор сморщился, говоря уже тише: — Простите, Татьяна Яковлевна, может быть, ваш жених — и хороший человек, но… я от одной формы прихожу в бешенство.

— Он хороший человек, — ответила Татьяна.

— Вряд ли! — грубо кинул Пшебышевский. — Среди них я не видел хороших.

— А ваш знакомый, Бауэр?

— Ах, да, да, — грустно сказал профессор, — совершенно верно: есть и хорошие.

Когда Петр Хропов подал к крыльцу машину, Татьяну и Васю вышли провожать Пшебышевский и его Лиза. Она так же, как и в первый раз, скромно опустив глаза, придерживалась за локоть мужа, и он так же, как и в первый раз, стоял рядом с ней на ступеньку ниже, но в глазах его горела не радость встречи, а тоска прощания…

— Вот мы почти и пробились через последние ворота, — проговорил Вася, когда из гостиницы были снесены чемоданы и машина рванулась из Кракова по шоссе, засаженному по обеим сторонам черешнями.

Тут, вне города, Татьяна, облегченно вздохнув, произнесла:

— А все-таки боязно: прощупывали нас сегодня ночью, Петр Иванович.

— Это пустяки, — ответил тот. — Обычное: каждому агенту отведены пять — десять домов, за которыми он должен следить. Но этого, который решил сегодня ночью прощупать вас, скоро в живых не будет: осталось еще несколько часов.

— Как так? — испуганно воскликнула Татьяна.

Петр Хропов о чем-то подумал, затем сказал:

— Он подъехал к дому на коне, привязал его к столбу и ушел проверять вас. Я видел, как дворник что-то «прощупал» на седле и нашел там фляжку с разведенным спиртом. Спирт выплеснул и налил разведенного спирта, только древесного. Потом агент вышел. Сел на коня и, хвастаясь перед нами, отвинтил фляжку и выглохтил содержимое.

— Вот и выпил! — смеясь, заметил Вася.

— Ужасно! — заговорила Татьяна. — Вы ведь подведете профессора.

— Ну, что вы! Агент теперь лежит в больнице. Его там спросят, где он достал спирт. Скажет, там-то. Тогда начнут трепать тех. А те будут отказываться: спирт — казенное имущество.

— Все-таки это ужасно… Я все еще никак не могу к этому привыкнуть… А убивать их надо, — проговорила Татьяна и, обессиленная, уткнулась в уголок машины.

Собственно, границы в полном понимании этого слова между Германией и Польшей не было: большая часть Польши вошла в Германскую империю. Но вдруг все резко изменилось, как если из хаты бедняка попадешь в домину богатея. Оборвались в полях полоски, их заменили отруба с каменными, под черепичной крышей, домами, с крепкой надворной постройкой, с палисадниками, с акациями и цветами. Пропали сорняки, колеистые дороги, появились всюду гудрон, асфальт и камень, а по обеим сторонам дороги — кудрявые черешни, вишни, груши, яблони с высокими кронами — палкой не достать. И леса, леса, леса. Верно, какие-то декоративные: большинство — сосна, посаженная рядочками. Если в Польше деревушки из деревянных хат, с убогими надворными постройками, — здесь деревня из каменных домов, под черепичной крышей, с крепкой надворной постройкой. И еще — всюду стандарт. Стандарт коров — все одной рубашки: черные с белыми пятнами. Стандарт печей, мебели, детских колясок.

Километрах в шести от бывшей границы Татьяна, Вася и Петр Хропов остановились в деревушке и на ночевку попросились к крестьянину Паулю Будбергу.

Пауль Будберг не худ и не толст, но кругленький.

На лице у него не румянец, а старческая краснота — на щеках, на переносице, уходящая на испещренный морщинами лоб. Хозяин принял гостей любезно, но без суетни, сам растворил ворота, указал место, где надо поставить машину, где будет спать шофер, затем пригласил Татьяну и Васю в дом, познакомил со своей женой, тонкогрудой и длинноногой, как цапля. Узнав о том, что Вася и Татьяна — жених и невеста, он поздравил их и отвел Татьяне отдельную маленькую, но чистенькую комнатку, а Васе сказал, показав на диван в столовой: